Биверли Бирн - Огненные птицы
– А в детстве ты тоже мечтал стать крутым, сильным, сексуальным героем?
– Думаю, что да. – Он вообще не очень распространялся о своем детстве.
Ограничивался лишь очень краткими высказываниями на этот счет и всегда спохватывался, будто боялся сболтнуть лишнего. Вот как сейчас.
– Мы ведь обсуждали не меня, а тебя.
– Обычно я худая. Может быть лишь чуточку полновата. Но, когда у меня какие-нибудь неприятности, я сразу же начинаю много есть и толстею, а прошлый год в Бостонском университете был ужасен. – Она рассказала ему о своих бесплодных попытках стать архитектором.
Он посмотрел на нее довольно жестким взглядом своих гипнотизирующих желто-карих тигриных глаз из-под стекол очков.
– Тебе и сейчас ужасно?
– Нет, – Лили стало немного стыдно. – Но, с тех пор, как я приехала в Англию, мне кажется, что я постоянно ем лишь то, от чего сильнее всего толстеешь. – Она показала на пирожные. – Вот это, на пример.
– Да. Мы здесь предпочитаем поесть поплотнее. Все дело в этом чертовом климате. Но, тем не менее, как я уже сказал, быть худобой, как эта манекенщица Твигги, тебе не к лицу.
Напротив находилась аптека. Энди выудил из кармана пенсовую монетку и подал ей.
– Иди туда. Одна. Я не хочу знать, сколько ты весишь. Это будешь знать только ты. Я не буду тебя ни о чем спрашивать, но ты сама должна будешь сообщить мне о каждой унции, на которую ты становишься легче. Правду и одну только правду. Согласна?
Они торжественно соединили руки, и Лили отправилась в аптеку.
Вскоре она вышла с лицом, на котором застыло выражение ужаса. Маленькая карточка, которая вылетела из автоматических весов, сообщала, что весила она сто тридцать три фунта.
– Фунтов семь сбросить и все будет в порядке.
– Посмотрим.
Назад они ехали медленно, часто останавливаясь, делая привалы, и вечером съели ужин в каком-то деревенском пабе под названием «Лебедь». Энди настоял на том, чтобы ей принесли лишь минеральную воду и салат. Сам он выпил две кружки пива, после этого съел бифштекс, за которым последовал пирог с начинкой из почек и на десерт – мороженое.
– Я ведь не на диете. – Это прозвучало, как извинение.
– Очень жаль, что я не могу поделиться с тобой моими семью фунтами.
– Я просто худой от природы. И толще никогда не стану. Как ни старалась моя няня пихать в меня побольше витаминов и калорий, это ничего не изменило.
Еще одно крохотное свидетельство того, что он был привилегированным дитятей и вырос в том мире, который был знаком ей лишь из книг. Лили отреагировала немедленно.
– А ты что, жил когда-нибудь в этой местности? Мне кажется, ты в этих краях неплохо ориентируешься.
– Не могу сказать, чтобы жил. Вот тетя моя здесь жила. Когда-то. Если пожелаешь, могу показать тебе после ленча дом, в котором она жила. И, если уж говорить о тех прошедших временах… – Он не смотрел на нее, а сосредоточился на десерте, – так вот, если говорить о тех прошедших временах, так как, ты говорила, называется твой городок у черта на куличках? Фил… Фил…?
– Филдинг. И он ни на каких куличках. Всего четырнадцать миль юго-западнее Бостона. А почему ты спросил?
– Не знаю, почему. – Он старался не смотреть ей в глаза.
У Лили мгновенно возникло подозрение. Он лгал. Хотя уже через пару секунд это показалось ей абсурдным, и она отказалась от этой мысли.
Энди сидел, откинувшись на спинку стула, и сверлил ее глазами.
– Хороших женщин изготовляют в вашем Филдинге, – произнес он.
– Суждение, основывающееся на недостаточном опыте, – с ухмылкой ответила она.
Но ухмылка ее была довольной.
– Я ведь единственная женщина из Филдинга, с которой ты знаком.
– Да, но…
– Но что?
– Да нет, ничего. Одной тебя вполне достаточно, чтобы убедить меня в том, что я прав.
Лили вспыхнула от удовольствия и принялась за свой салат.
Когда они, покончив с едой, выходили из паба, она сказала себе, что не голодна, что голод – это ни больше, ни меньше, чем дурь в ее голове.
Проехав через крошечную деревушку, они выехали на дорогу, обсаженную по обе стороны высокими вязами. На ветках кое-где оставшиеся листочки трепетали на ветру. Вдруг она заметила, как один из них оторвался и, сделав грациозное антраша, упал на землю.
– Как здесь красиво! – призналась Лили.
– Согласен с тобой. Иногда я думаю, что Сассекс – мое самое любимое место во всей Англии.
Вскорости он остановил машину перед огромными воротами с двумя ананасами по бокам.
– Ананас в Китае – символ гостеприимства, – сказала Лили.
– Возможно. Но внутрь мы зайти не можем. Я не знаком с той семьей, которая живет здесь сейчас.
Отсюда, издалека, с дороги, невозможно было детально рассмотреть дом. У Лили осталось неясное впечатление чего-то массивного, выложенного из коричневато-золотистого камня и заслоненное деревьями.
– А мы не можем просто пройтись немного?
Энди сильным рывком включил передачу.
– Нет, не можем. Честно говоря, я ненавижу это проклятое место. – И с застывшей гримасой презрения на лице он рванул машину с места.
Лили не решилась задавать ему еще вопросы.
Когда они подрулили к гостинице «Криснт Гарденс», было около пяти пополудни.
– Ты не обидишься, если мы сейчас расстанемся? Мне бы надо немного поработать.
Она улыбнулась.
– Нет, не обижусь. Это и так был чудесный день.
Чуть наклонившись к ней, он взял ее лицо в свои ладони.
– Ты – чудо, – сказал он.
И крепко поцеловал. Она ощутила запах пива и трубочного табака. Затем, открыв дверь, он вышел из машины, обошел ее вокруг и открыл ей двери. Энди был первым мужчиной в ее жизни, жесты вежливости для которого были чем-то совершенно естественным.
– Спокойной ночи, – пробормотал он и, вернувшись в машину, сел, завел мотор и умчался прочь, прежде чем она смогла пожелать ему того же в ответ.
Лили действительно не обижалась на него за то, что он так рвался к работе, потому что понимала, насколько важна она для него. На какие деньги он жил, оставалось для нее загадкой, но, казалось, они у него никогда не кончаются.
Энди жил на другой стороне Лондона, в Хакни, в небольшой квартирке, похожей, по его словам, на студию художника, куда она, что было для нее очень и очень странным, до сих пор не была приглашена. Поднявшись наверх к себе в комнату, Лили, все еще ощущая вкус его поцелуя, сняла с себя кофточку и блузу и в отражении волнистого зеркала стала изучать свои груди.
– Полфунта за десять дней – не очень много, – неутешительным тоном произнесла Лили.
– Согласен. А ты не обманываешь меня?
Они сидели в пабе на Лейчестер-сквер. По радио Битлз распевали о «Земляничных полянах навсегда». Публика, которой был битком набит паб, шумела, и шум этот был веселее обычного, потому что до Рождества оставалось всего четыре дня.
