Шарлотта Мендельсон - Почти англичане

Важно еще, что Гай не знает об одном эпизоде из ее прошлого: год назад в кинотеатре у Ноттинг-хилл-гейт. Марина с подругами смотрела французский фильм о тоске. Рядом с ней сидел приличный темноволосый мужчина средних лет, одетый в куртку «Барбур». Марина сперва не обратила на него внимания. Потом кое-что случилось – раз, другой; едва заметное щекотание.

Она посмотрела вниз. Мужчина сидел, скрестив руки. Его пальцы случайно задевали ее грудь.

– Простите, – прошептала Марина и отодвинулась. Щекотание повторилось. Она отодвинулась дальше. На третий раз ее как током ударило: он нарочно!

Марина замерла от стыда, а почувствовав руку в четвертый раз, бросилась в туалет. Оттуда она вернулась с низко опущенной головой и села в другое кресло, не говоря ни слова и не в силах забыть эти пальцы и золотой блеск толстого обручального кольца. Ее правая грудь с тех пор от стыда стала темнее левой. Марина до сих пор боится, что встретит того мужчину на улице.

Гай перестает ее целовать.

– Марина?

– Что?

– Поедем ко мне домой?

– Зачем?

– Как зачем? В гости, дурочка. Да не ломайся ты. Мне все равно нужно ехать, а вдвоем веселее. Заодно с семьей познакомишься, я не против.

Она проводит пальцем по фанерной кромке Арденнского леса – до того оскорбленная, что не может поднять глаза, и до того глупая, что отшутиться, как Дороти Паркер, не получается.

– Вряд ли…

– Не дуйся. Я же серьезно. Родители у меня что надо.

– Я не дуюсь. Не могу, и все.

Говоря по правде, планов на выходные у нее нет. Оно и к лучшему. Можно завести друзей и развеяться, убеждает себя Марина, ни секунды не сомневаясь, что проведет субботний вечер в гостиной Вест-стрита, не посмев отказаться от чашки низкокалорийного мятного шоколада или чая с молоком и изображая любовь к Мики Рурку.

– Почему не можешь? – Гай копается в ухе, будто спускает давление. – Из-за бабушки с дедушкой?

– У меня только бабушка.

– Ну и какое ей дело?

Марина каменеет: она в ловушке, хочет прогрызть себе путь наружу. Теперь он всюду о них растрезвонит.

– Мне пора.

– Все равно ваши собираются на вечеринку или куда-то там. Ты сама говорила. Так что им даже знать не нужно. Все ездят друг к другу в гости. Это называется «отпускной билет».

– Никогда не слышала ни о…

– Отпросись у Дэвентри, и дело с концом.

– Нет, – говорит Марина, – не буду.

Рональд Дэвентри – ее декан, заместитель директора, муж Джонквил, отец близнецов – чрезвычайно популярен у всех мальчишек. «А, Дэвс, – говорят они, едва заслышав о нем, – клевый парень». Однако Марина ему не нравится. Рядом с ним она кажется себе неопрятной, отвратительно женственной. Дэвентри, как любят подчеркивать его обожатели, охотно общается с девочками, но только веселыми и симпатичными; с Мариной же – никогда. Он ведет ежедневные собрания так, будто это какая-то шутка для своих, а когда устраивает вечеринки в честь гребной команды, девочек туда не приглашает.

– Он точно откажет.

– Не ерунди. Все так делают. И вообще, тебе понравится. С сестрой познакомишься. Может, и отца встретишь.

Марина не слушает. Как он мог сказать, что она дуется?

– Эй, ты здесь? Он… Люди обычно не прочь с ним познакомиться. Может, ты ему даже понравишься.

– Неужели?

Марина представляет его родителей молодыми – невысокими, игривыми, глупыми; совсем непохожими на ее семью.

– Ну да. Подожди-ка, ты что, правда не знаешь?

– О чем?

– Вот это да! Фантастика! То есть ты…

– Что?

– Мой отец – Александр Вайни!

8

– Итак, – говорит Лорина свекровь за завтраком, черпая компот из баночки с наклейкой «Максвелл-хауз», – ты будешь идти с Ильди или хочешь со мной?

– Она не слушает, – произносит Жужи (у нее всегда такие густые тени для век?). – Ильди, дорогуша, ты добавила, как это называется, бирсалма, айва? Или только яблоко?

– Иген, айва, – отвечает Ильди. – Ты просила ваниль, я буду покупать на другой неделе. Ушсехашенлихатотлан, нем?

Лора моргает, изображая работу мысли. Она не гений: мозги у нее шевелятся, если вообще шевелятся, медленней, чем у других – пока те обходят неприятность стороной, Лора медленно падает в яму. Этим утром ее еще проще застать врасплох, поскольку ночью ей снилось, будто она в одиночку рожает тройню. Лора надеялась, что утро пройдет без расспросов.

– Лора!

– Я…

Рози поднимает бровь. В глубине что-то вспыхивает – подводный вулкан.

– Ужасно, – замечает Жужи, но Рози хранит молчание. Она всегда была вежлива, если Лора не переходила черту – например, неуважительно отозвавшись об Элмере, покойном муже миссис Добош, или сравнив Жужи с красивой афганской борзой их знакомого киоскера. Это было много лет назад; Петеру пришлось просить за нее прощения, но даже после этого Рози пять дней с ней не разговаривала.

– Мы обсуждаем это с Ильди много минут, – цедит она сквозь зубы. – Не будь смешной.

– Простите, – отвечает Лора, – о чем речь?

– Венгерский базар.

У Лоры отвисает челюсть.

– Боже! Это ведь не сегодня?

– Иген, иген, конечно, сегодня. Как это будет, хусоньольц, двадцать восьмое. Зачем Ильди готовит бейгли, как ты думаешь?

– Я… я не…

– Мы уходим через двадцать минут, оказывать помощь, – говорит Рози, комкая салфетку. – Поменяй свитер.

Там будет Мици Саджен и не будет Марины. Лора помнит прошлогодний базар, три часа сплошного безумия, неудобных вопросов и замечаний личного толка. Она поклялась, что больше на это не согласится. Кто бы на ее месте не мечтал о внезапной смерти? Лора не может придумать ни одного аргумента против, однако за недостатком смелости пытается найти другой выход.

– Смешно сказать, но как раз сегодня…

– Конечно, ты идешь. Миссис Добош ждет.

– Я… я думала, это через неделю. Просто…

Даже я, думает Лора, за столько лет должна была стать чуть тверже. Что-то впитать в себя. Откажусь, и точка.

Они не могут меня заставить.

Ее заставляют.

Что тут поделаешь? Лора готовится к выходу, или, вернее сказать, выбирает в комоде наименее ужасную юбку и, пока остальные слушают новости, крадется к зеркалу в Марининой комнате, вдыхает запах, но запрещает себе любопытничать. Она пытается увидеть себя глазами Алистера – по-своему привлекательного мужчины, – щурится на отражение, закрывает глаз. Ниже шеи нечего и стараться. Выше, сквозь дрожащую пелену ресниц, она почти готова поверить, что эти волосы – вовсе не мышиного цвета, и щеки бледнее, чем кажутся; что красота ее смуглой и чернобровой дочери не целиком досталась Марине от отца, а приобрела что-то неуловимо-нежное и от Лоры. Это явный обман, но, чтобы его подкрепить, она чистит зубы, умывается, дрожащей рукой накладывает почти невидимую губную помаду, прибереженную для адюльтера. В глаза себе она больше не смотрит.