Мария Нуровская - Святая грешница
— Видите ли, в чем… я ищу Кристину Хелинскую, дочь Целины и Вацлава.
— Вы ошиблись, — ответили мне и бросили трубку.
Потом я даже хотела поехать в Ломцу, но в конце концов успокоилась. Эта проблема отпала, правда, появилась другая. Я боялась выходить на улицу, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из старых знакомых. Как Эльжбета, я пропала с их глаз, когда мне было немногим больше пятнадцати. Но тот, кто хорошо знал меня, узнал бы и теперь. Например, мать… Может, я должна изменить цвет волос или носить очки, думала я. Хотя это выглядело бы немного по-детски. Ты ведь знал, что у меня хорошее зрение, а крашеные волосы воспринял бы с опаской. Мне не хотелось совершать действия, которые вызвали бы у тебя подозрение. И без того было достаточно что скрывать. Страх не покидал. Всякий раз, когда мы вместе выходили из дома, у меня начинало колотиться сердце. Каждый звонок в дверь заставлял паниковать. На счастье, к нам никто не приходил. В наш звонок иногда звонили по ошибке, обычно кто-то из клиентов портного. Однажды я открыла женщине, которая должна была сыграть немалую роль в нашей жизни. В свое время она являлась секретарем одной очень важной личности.
Портной выглядел как с картины художника: толстый живот, подтяжки, на шее сантиметр. Носил пенсне, сползавшее на кончик носа, когда он разговаривал, семья портного — их было шестеро: он, жена, двое сыновей и две дочери — ютилась в большой комнате, часть которой занимала мастерская. Другие соседи были какие-то странные, как будто не супруги. Но с ними жили дети — две перепуганные девочки, кажется даже, близняшки. Они тоже занимали одну комнату. Мы оказались в лучшей ситуации только благодаря твоей сообразительности. Ты показал, что мы с тобой не состоим в родственных отношениях, поэтому я получила одну комнату, а вы с Михалом — другую. Еще в квартире находился маленький чуланчик при кухне. Странный сосед держал там велосипед, а портной манекены. Квартиры была большая, свыше двухсот метров, но при такой перенаселенности просто лопалась по швам. К тому же кухня, туалет и ванная — общие. Иногда я даже не могла себе представить, что раньше тут было совсем по-другому и мы с Михалом жили только вдвоем. Мышление стало уже послевоенным, одно только слово: метраж… Когда ты возвращался домой с дежурства, все во мне переворачивалось из-за шума в соседней комнате. Один из сыновей портного врубал на полную мощность свой «Пионер» и на мои просьбы сделать потише, поскольку муж спит, пожимал плечами и говорил, что он у себя дома. Временами его сдерживал отец:
— Геня, сделай потише, с соседями нельзя портить отношения.
Иногда Геня слушался, а иногда нет, в зависимости от настроения. Эта всеобщая теснота, так не похожая на нашу жизнь в деревенском доме, была просто кошмаром. Но я чувствовала себя счастливой, потому что мы были все время втроем. Еще более счастливой я ощущала себя, когда мне удавалось повернуть выключатель с надписью «мое прошлое». К сожалению, он включался достаточно часто.
Михал начал ходить в школу. Но учиться со сверстниками ему было скучно! Ты пошел к директору, и после долгих споров мальчика перевели сразу в третий класс. Вообще-то его знания позволяли ему сразу идти в лицей. Но разве можно было семилетнему ребенку это позволить! В третьем классе ему тоже было немного скучновато, но, будучи младше всех на два года, Михал должен был соответствовать одноклассникам в физическом развитии. Занятия спортом отнимали у него много времени. Он начал качать мышцы на дворовой площадке: натер себе пузыри на руках, чуть было не получил заражение крови.
— Не будь таким амбициозным, Михал, — сказал та ему. — Они только длиннее тебя. А знаешь, что говорил Наполеон? «Они длиннее, а я выше».
Это высказывание Михалу очень понравилось.
Я стала работать переводчиком в нотариальной конторе. В начале сорок шестого года на твое имя пришло письмо из шведского «Красного Креста». Я не вскрывала его, но где-то в глубине души почувствовала страх. Еще раньше, получив письмо из польского «Красного Креста», поняла, что ты ее ищешь. Мы никогда не говорили на эту тему. Я отдала тебе письмо и пошла в ванную. Это была та самая ванная, в которой я закрывалась после выхода из гетто, да и потом еще много раз. Теперь она выглядела иначе: повсюду висели чужие полотенца, чужое выстиранное белье. От вида широких подштанников портного мне всегда становилось дурно. Вся эта обстановка вокруг не соответствовала моим переживаниям. Я присела на край ванны, чувствуя, как беспокойно колотится сердце. Потом вымылась и отправилась спать. Ты заскочил сразу после меня, чтобы никто не успел тебя опередить, иначе придется снова отскребать ванну. Вернулся уже в пижаме, залез под одеяло и погасил свет.
— Я получил известие от Марыси. Она в шведском госпитале.
— Ты поедешь за ней?
— Нет, они ее привезут сюда.
Мы оба молчали.
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
— Нет.
И это все. Мы были только вдвоем. Поэтому ты не должен был, как тогда в деревне, задавать вопрос: «Когда ты хочешь, чтобы я привез этот овес?» В своем молчании ты походил на страуса, засунувшего голову в песок. Если она приезжает из госпиталя, значит, больна или, в лучшем случае, поправляется после тяжелой болезни. Как можно согласиться на то, чтобы мы обе были при тебе, когда за стеной толкутся чужие люди. Даже без неизбежных свидетелей это невозможно. И каким образом объяснять ей мое присутствие? Словно подслушав мои мысли, ты произнес:
— У Марыси есть сестра под Краковом, я отвезу ее туда.
— Может, она захочет быть с тобой и с сыном, — волнуясь, произнесла я, стараясь овладеть своим голосом.
И вновь молчание, как острая рана.
— Я отвезу ее туда сразу из аэропорта.
Всю ту ночь я не сомкнула глаз. Лежала рядом с тобой, боясь пошевелиться. Ты спал крепким сном, потому что возвращался из клиники очень усталым. Через несколько часов я включила ночную лампу, поставив ее на пол. Мне хотелось видеть твое лицо. Я не верила в то, что ты говоришь. Ты не мог знать, какой будет ваша встреча. За вами была прожитая жизнь, у вас рос сын. Возможно, случится так, что я стану в твоей жизни лишь эпизодом, по ошибке принятым тобой за любовь. Что будет со мной, когда она отберет у меня вас с Михалом… И не думала о том, что до этого поступила точно так же. Я боялась за себя, за свою жизнь, которая без вас для меня ничего не стоила. Ведь только ваше присутствие позволяло мне верить в себя. Со всеми моими недостатками. Если бы не детская ручка в моей ладони тогда, у реки, я точно стала бы другой. Может, скатилась бы снова назад, возненавидела мужчин или стала мстить им за все. С момента, когда я вышла из гетто, слово «мужчина» имело для меня определенное значение, сходное слову «самец». Я научилась разделять эти понятия только с мыслью о тебе. Иначе воспринимала и свое тело. Когда женщина хочет мужчину, внизу ее живота начинает ощущаться тепло, как будто кто-то кладет ей туда руку. Это такая же тайна для женщины, как и для мужчины, она выходит за рамки обычной анатомии, не зависит от хороших и плохих периодов. Существуя как бы в тени сознания или невероятно разрастаясь в нем. Чего-то требует, чего-то ждет. И эти ожидания всегда связаны с конкретным адресом, ни один другой не годится. Ты был моим адресом. Кем бы мне пришлось стать без тебя? Я уже оторвалась от своей судьбы, сформировалась как некая другая личность. Даже изменила имя и фамилию. Последний раз Эльжбета существовала, стоя перед дверью с табличкой «А. В. Кожецы». А вошла в квартиру уже как Кристина. Нельзя теперь взять и вернуть ту, другую. А впрочем, и Кристиной я тоже еще не была, только носила ее имя, служившее мне щитом.
