Ольга Строгова - Любовь приходит дважды
Как они будут раскаиваться в своей черствости, как они будут рыдать над гробом, как будут жалеть ее, такую молодую, непонятую, такую безвременно ушедшую!
А она будет лежать вся в белом, с распущенными волосами, прекрасная, холодная и равнодушная к этим запоздалым проявлениям чувств…
Но психотерапевт не дал клиентке в полной мере насладиться столь печально-сладостными картинами.
– Есть средство, – сказал Шаховской.
Молодая особа перестала плакать и зачарованно уставилась в гипнотически мерцающие, круглые, желто-зеленые, как у кота, глаза психотерапевта.
– Есть средство, но оно не для всех. Далеко не для всех. Это средство не купишь ни в одной аптеке. Его вообще невозможно достать за деньги.
Но ей повезло, просто исключительно повезло, продолжал Шаховской; буквально на днях один его друг, занимающий солидную должность в закрытом медицинском институте (они там, знаете ли, разрабатывают лекарства для членов правительства и космонавтов), дал ему, Леониду Сергеевичу, упаковку из новой серии.
Эти пилюли изготовлены по старинным рецептам тибетских монахов из трав, растущих в одном-единственном месте всего Тибетского нагорья, а именно на северном склоне Хан-Тенгри, знаменитой Горы Духов, и собранных исключительно в полнолуние весеннего месяца нисан (тут опытный психотерапевт прервался, почувствовав, что его несколько занесло, – слабость, простительная для истинного художника и мастера своего дела).
Впрочем, ей совершенно ни к чему знать, из чего в точности приготовлено средство; главное – принимать его в строгом соответствии с составленной им, Шаховским, терапевтической схемой и не сомневаться в успехе.
И Леонид Сергеевич отсыпал десяток пилюль прямо в ее подставленные ладошки.
Пилюли были очень красивые, крупные, нежно-золотистого цвета, и каждая завернута в прозрачную бумажку.
Молодая особа благоговейно положила лекарство в сумочку и сделала попытку всучить психотерапевту деньги, однако Шаховской величественным жестом отказался (моя дорогая, эти пилюли бесценны… а платой для меня, как для врача, станет ваше полное выздоровление).
Оставшись наконец один, Шаховской снял белый халат, повесил его в шкаф и потянулся, немилосердно треща суставами.
* * *Кажется, на сегодня все.
Хотя нет. Чуть не забыл…
Шаховской достал мобильный телефон и позвонил знакомому фармацевту, который изготавливал для него тибетские пилюли, с просьбой пополнить запас.
Сырьем для пилюль служил обыкновенный отечественный аспирин (95 копеек за упаковку) и немного кондитерской абрикосовой глазури, которая и придавала им дивный золотистый цвет и тонкий, изысканный аромат.
Леонид Сергеевич Шаховской, как истинный психотерапевт, всегда считал, что лучшим средством от вымышленной болезни является вымышленное лекарство.
Вот теперь действительно все.
Наконец-то можно идти к Тарасу и там, в практической дискуссии о преимуществах немецкого нефильтрованного пива «Эдельвейс» над российскими аналогами, по-настоящему расслабиться и забыть о тяготах трудового воскресенья.
А впрочем (Шаховской потянулся еще раз и подмигнул Дэнкэю), это был не такой уж плохой денек.
Подсчитав в уме сумму, которую получит сейчас у хорошенькой регистраторши, выполнявшей также функции кассира, Леонид Сергеевич довольно усмехнулся.
Это у них, в частном медицинском центре, поставлено грамотно: заработал – получи. Наличными. Прямо по окончании рабочего дня.
И потом – Аделаида. Адочка. Смущенная, напуганная, тоскующая, оказавшаяся вместо вожделенной Швейцарии в палате неврологического отделения, где сам он, Шаховской (какое совпадение!), временно исполняет обязанности главного врача.
Губы его дрогнули, окончательно расползаясь в улыбке, тяжелые веки легли на заблестевшие молодым блеском глаза, и стал психотерапевт окончательно похож на солидного, сытого, довольного, но встрепенувшегося-таки при виде кринки со сметаной кота.
Аделаида всегда нравилась Шаховскому, но жена друга – это святое.
Теперь же другое дело.
Теперь, как бы ни повернулись события, ей вскоре понадобится надежный друг, советчик и утешитель.
Он, Шаховской.
Добрый доктор Леонид.
Мурлыча себе под нос популярный мотивчик, Леонид Сергеевич покинул кабинет и отправился получать честно заработанное.
* * *Когда у Клауса окончательно прошло головокружение от увиденных прямо под ногами острых скалистых пиков, он почувствовал облегчение и особую, печальную, гордость.
Шерпы удалились восвояси. Они с профессором остались одни, высоко в горах, черт знает где, черт знает на сколько, и все же Клаус не сомневался, что решение было принято правильное.
Он лишь слегка поворчал на профессора за то, что тот отдал шерпам половину оставшегося угля и консервов. Меньше нести, возразил ему профессор, и Клаус вынужден был признаться, что тот в очередной раз прав.
Идти по гладкой каменной полке, плавно уводящей вверх, оказалось нетрудно – главное, не приближаться к краю и не смотреть вниз. Полка была удобной для ходьбы – шершавая, без малейших следов снега или льда, и у Клауса возникла мысль, что за ней, возможно, кто-то присматривает.
А хоть бы и так, сказал себе Клаус, поправляя рюкзак на натруженной спине.
Лично мне это подходит гораздо больше, чем ползать по скалам, цепляясь всеми пальцами за малейшие выступы, или проваливаться по пояс в снежниках.
К тому же здесь было очень тихо.
Ни одного звука, кроме их шагов, не доносилось ни снизу, из глубин, о которых Клаус старался не думать, ни сверху, где небо приобретало все более и более фиолетовый оттенок.
Мировые вершины сияли своими ледяными коронами в безопасном отдалении, и лишь иногда с их склонов в полной тишине и безмолвии скатывались белые язычки лавин.
Постепенно Клаусу начало казаться, что он слышит музыку.
Где-то неподалеку, в вечных снегах, на органе торжественно и неспешно исполняли хоральную прелюдию фа минор Баха.
Ну разумеется, подумал Клаус, что еще могло бы звучать здесь, на Крыше Мира, откуда ближе всего к космосу, – только орган. Только Бах.
Звук был негромкий, но такой качественный, глубокий и чистый, что Клаус негодующе замахал руками на профессора, когда тот обратился к нему с каким-то вопросом.
А потом Клаус неожиданно для себя очутился на самом краю. Тут же музыка грянула громче, и Клаус, прекрасно зная, что делать этого ни в коем случае не следует, не удержался и посмотрел вниз.
Его правая нога плавно, как по маслу, съехала с полки и повисла над зовущей, гримасничающей, подмигивающей пустотой.
Перед глазами поплыли яркие фиолетовые круги. Клаус истерически захихикал и отмахнулся от протянутой руки профессора.
