Большой оххх - Никки Эштон

— Это место похоже на гребаный сквот (прим. Сквоты — это пустующие помещения, в которых обитают самовольно захватившие их жильцы), — сказал я, наблюдая за Джонни из дверного проема. — Что, черт возьми, она делала?

Джонни поднял что-то похожее на юбку, однако это могло быть и поясом, и пожал плечами.

— Одевалась.

— И решила сделать это в гостиной, а не в своей спальне.

Я тяжело вздохнул и начал собирать оставшуюся одежду и обувь, разбросанные по полу.

— Сегодня она была в хорошем настроении. Не хотелось говорить ничего, что могло бы это изменить.

Мой брат на мгновение закрыл глаза и глубоко вздохнул, готовый к моему натиску оскорблений в адрес нашей матери. Я знал, споры и перебранки между мной и Терезой изматывали его, но просто не мог понять его точку зрения.

Как мать, она была пустой тратой пространства и времени с тех пор, как Джонни исполнилось шесть, а его отец погиб в автокатастрофе на мотоцикле. В то время они с Питом не были вместе, потому что пьянство Терезы уже подорвало их отношения, но она все равно вела себя как убитая горем подруга на похоронах. Женщина упала в обморок в проходе крематория, хотя Пит к тому времени был с кем-то другим. Она всегда была пьяницей и не была лучшей домохозяйкой или матерью, но, по крайней мере, мы были сыты и достаточно опрятны, но как только Пит ушел, Терезе стало хуже. Мы были двумя заброшенными детьми, которых прилично кормили только по выходным, когда Джонни уезжал погостить к Питу, а я — к бабушке, поскольку Пит не был моим отцом — я понятия не имел, кто мой отец, и был уверен, что Тереза тоже.

На поминках Пита она так напилась в пабе, что забыла, что оставила нас с Джонни на детской площадке, и ушла с каким-то парнем, который знал Пита со школы. К счастью, я знал номер своей бабушки и попросил подругу Пита, Шэрон, позвонить ей, и она приехала и забрала нас. Мы пробыли у нее три дня, прежде чем Тереза поняла, что чего-то не хватает, и нашла голосовое сообщение от бабушки, в котором говорилось, что мы с Джонни у нее. Тереза приехала за нами и разозлилась на бабушку; обзывала ее всеми мерзкими словами, какие только могла придумать, в конце концов затащила нас домой и сказала, что мы больше не увидим бабушку. Но мы не послушали. Бабушка умерла от сердечного приступа шесть недель спустя, но ни мамы, ни Джонни, ни меня самого не было на похоронах — даже потеря матери не смогла остановить Терезу быть упрямой и пьяной идиоткой.

Я знал, что Джонни ни в чем не виноват, и у меня не было сил спорить с ним, поэтому молча помог ему убрать дерьмо Терезы. Как только все было сложено довольно аккуратной стопкой на краю дивана, я собрал все это и отнес в ее комнату. Только когда я увидел еще больше одежды, мокрых полотенец, пустых винных бутылок и пивных банок, разбросанных по полу, не выдержал, бросил ее вещи на неубранную кровать и позвал Джонни.

— Что, черт возьми, не так? — спросил он, подъезжая к двери и останавливаясь на пороге.

— Удивительно, как еще здесь не завелись крысы. Насколько нам известно, у нее они могли быть.

Джонни провел рукой по лицу и застонал.

— Я скажу ей, когда она вернется, чтобы прибралась.

— Нет! Ты должен сказать ей, чтобы она съехала и нашла себе собственное жилье, в котором могла бы жить как в мусорном баке. Это твой дом, Джонни, ты не заслуживаешь, чтобы в нем был такой беспорядок. Тереза уже знатно подпортила твое будущее.

Глаза Джонни расширились, когда он уставился на меня, положив руки на колесо.

— Ладно, успокойся, черт возьми, и я уже говорил тебе раньше, я не заставлю ее съезжать.

— Почему, черт возьми, нет? — Я вскинул руки в воздух, совершенно взбешенный им и его мягким, деликатным подходом к женщине, которая родила нас.

— Она наша мама, Чарли, вот почему. Я не хочу поступать с ней так, как она с бабушкой, потому что, что бы ты ни говорил, она все равно сожалеет, что они не разговаривали.

— Вот дерьмо, в теле этой женщины нет ни грамма сожаления. Не за то, что она отдалилась от бабушки, не за то, что она алкоголичка, и, конечно, не за то, что она самая дерьмовая мать на планете. — Я подошел к нему, наклонился, ухватился за подлокотники его кресла и приблизил свое лицо к нему. — Ты в этом кресле из-за нее, разве ты не понимаешь?

Джонни медленно кивнул.

— Да, знаю, — ответил он, и его голос звучал гораздо более сдержанно, чем он себя ощущал. — Что произошло осталось в прошлом, и ты должен перестать винить себя. Есть только один человек, которого можно винить, и это не ты или мама.

Я отпустил его кресло и сделал шаг назад. Глубоко вздохнул и опустил голову.

— Мне не следовало сбрасывать ее звонок в ту ночь, — сказал я, мой голос был едва громче шепота, когда чувство вины нахлынуло снова при воспоминании той ночи, словно это было вчера, а не два года назад.

— И тогда ты мог бы оказаться в этой штуке, — воскликнул Джонни и ударил по колесу сбоку. — Вот это была бы гребаная трагедия.

— О, а для тебя — нет? — спросил я, мой голос надломился, когда боль пронзила мою грудь, будто нож вонзили внутрь и крутили им. Гнев и горе разлились по моим венам из-за не полноценной жизни моего брата. То, что он оказался в инвалидном кресле, было для меня величайшей трагедией, и отчасти в этом виноват я.

Я глубоко сожалел о том, что решил не отвечать на звонок Терезы и позволил ей позвонить Джонни. Знал, что, вероятно, повел бы себя по-другому — обращался бы с ней иначе. Я бы вытащил ее пьяную задницу оттуда и сказал, что она получила все, что заслуживала, но не Джонни, нет, герой-Джонни решил, что должен защищать ее честь и попытаться сразиться с человеком вдвое старше его и крупнее, и в итоге получил травму позвоночника за свои попытки помочь.

— Это не такая уж трагедия, как если бы на моем месте оказался ты, — ответил Джонни и придвинулся ближе