Город имени меня - Тори Ру
Идиллия закончилась, когда я перешла в среднюю школу.
Для занятого алко-марафонами отца все это было как вчера. Для меня же прошла половина жизни.
— Прости, Кир. Я никчемный... — приставив костыли к кафельной стене, он опускается на стул и, тяжко выдохнув, сокрушается: — Хотел как лучше, и на тебе. Я ведь расписку ему вчера написал. Вынудил, ну... Там теперь каждый день процент капает. Придется подрабатывать, иначе... сама знаешь... так и будет давить. Боюсь я, Кир. Не за себя...
Ноги подкашиваются, но под задницей вовремя оказывается табуретка, и я неловко плюхаюсь на нее.
— Чем думал, пап? — беспомощно тереблю сырое кухонное полотенце, но кисло улыбаюсь. Стараюсь держаться, хотя интуиция вопит о вплотную приблизившейся катастрофе.
Кубик нас просто прибьет... Вернувшись из тюряги, он выстроил среди местных маргиналов своеобразную иерархию и запугиваниями и силой возглавил ее.
— Не знаю... — папа трет покрасневшие глаза, накрывает лицо ладонями, скорбно мотает головой, часто вздрагивает. А когда вновь смотрит на меня, на впалых щеках остается мокрый след.
— Не за что мне тебя прощать, пап. Я найду деньги. Ты ему все отдашь.
У меня были огромные планы насчет обещанных Элиной бабок. Но покупки — вишневую помаду, колготки в сеточку, платье и духи — на неопределенный срок придется отложить. Они бы все равно не помогли мне превратиться из хикки в девчонку и покорить Юру.
Чайник свистит; бросаю в заварник пакетик — один на двоих, выискиваю нож поострее, но папа протестует:
— Кир, ты торт себе оставь. Потом съешь...
Мы с полчаса глушим подкрашенный кипяток и говорим о пустяках – о том, что в гаражах, где папа собирал металлолом, ощенилась собака, и у щенков колечками хвосты.
Папа улыбается, и его наполненный виной и глухой беспомощностью взгляд раздирает душу. Чертова выпивка превратила моего самого близкого человека в глубокого старца, но я все равно его люблю.
Заинтересованно слушаю, киваю, вворачиваю шутки и хохочу, но ощущение бесполезности попыток удержать в ладонях теплую, убегающую сквозь пальцы воду только крепнет.
Все, что я могу — в мельчайших деталях запоминать такие моменты. Чтобы потом, в минуты отчаяния, переходящего за грань ненависти, помнить о них.
— Пап, а давай зашьемся...— голос подводит, и я запиваю беззвучные рыдания чаем.— Мы же можем нормально жить. Тебе положен протез — только появись перед медкомиссией...
— Давай, Кир. Расплачусь с Кубиком, вышвырну его отсюда поганой метлой, и разберемся. Мне еще и надбавка причитается. Если пересчитают сразу за пару лет — можно будет тебе ноутбук и куртку купить.
— Все будет хорошо. Отдохни, пап...
Кошусь на будильник, натужно кашляющий на подоконнике в ожидании надоевших пьяных гостей, забираю торт и недопитый чай и ухожу в комнату.
Папа настроен на позитив, и я буду бороться. Без всяких сожалений отдам обещанный Элиной заработок этому уроду с воняющим беззубым ртом.
Задумчиво верчу в руках торт в масляных пятнах на упаковке, и она не внушает доверия. Разрываю картон, разворачиваю целлофан и охаю: на зелено-бурой, некогда шоколадной поверхности копошатся белые личинки.
Без паники откладываю несостоявшееся угощение в сторону, нахожу на коробке дату изготовления, и дикая боль обжигает тело — какая-то бессовестная тварь всучила инвалиду без правой стопы просрочку более чем годичной давности!
Ради этого гребаного торта он полдня таскал на себе ржавое железо...
— С-суки! — с досадой шиплю. Ломаю засохший, подернутый паутинами брусок в крошку и быстро вытряхиваю за окно.
— Спасибо, пап. Торт вкусный! — кричу и давлюсь слезами. Досада на ублюдскую жизнь, на сволочь, поступившую так с отцом, на него – безвольного и тупого, на себя – вечно бодрящуюся и изображающую супергероиню, до концентрации кислоты отравляет кровь.
Сводит горло. Пальцы дрожат и путаются во всклокоченных патлах.
Мне всего-то нужно, чтобы кто-то меня пожалел. Утер сопли, соврал, что все будет хорошо. Обнял. Пообещал просвет в конце нескончаемого тоннеля... И этот кто-то непременно должен быть... Юрой.
Как наркомана к дозе, тянет взглянуть на его дьявольскую красоту и накрепко прилипшую к идеальному лицу маску холодной отстраненности. Как он умудряется держать фасон?!
...Интересно, как он?..
Нарисовавшись в компании, я, сама того не желая, настроила против него лучших друзей. Едва ли я должна появляться там снова...
Мечусь по комнате и с тоской взираю на сгущающиеся тени.
Скоро к нам завалится Кубик, так что выбора у меня все равно нет. И прикидываться святошей не имеет смысла.
Отпираю ключом нижний ящик стола, достаю косметичку и снова крашусь — томно, броско и пугающе. Проверяю лезвие в рукаве олимпоса и удовлетворенно скалюсь, обнаружив его на привычном месте.
— Кир, к тете Вале? — справляется похмельный отец, наблюдая, как я натягиваю кеды, застегиваю молнию и цепляю на плечо рюкзак. — Ну и правильно. Умница. Как-нибудь, Кир. Как-нибудь...
* * *
Мое грехопадение произошло не в одночасье.
Сначала я тащила из магазинов чипсы и шоколад — не потому, что была голодна, а потому, что хотелось быть в курсе гастрономических трендов и не отставать от более удачливых сверстников.
Черед шмоток и косметики наступил много позже — когда папа вконец опустился, а меня начали волновать вопросы распределения места под солнцем. Снова не хотелось отставать от окружающих. Но теперь уже — исступленно, яростно, рьяно.
Наматывая на кеды километры асфальта, спешу к секонд-хэнду и стараюсь игнорировать жалкое и нервное существо в отражении витрин. Я ненавижу себя и то, что собираюсь сделать, но загоняю совесть поглубже и напропалую оправдываю нечестивые намерения.
Все слишком ужасно. Достало!.. Больше не вынесу подстав, унижений и этот полный недоумения и легкой паники взгляд.
Отдышавшись после быстрого бега, расправляю плечи и принимаю чопорный ангельский вид. Миную стеклянные двери, металлическую рамку и чинно направляюсь к рядам с платьями: одно из них — иссиня-черное, плотное, офигенное, я заприметила еще в свой прошлый визит.
Оно до сих пор верно дожидается звездного часа, и я спасаю его от одиночества — снимаю с вешалки и перебрасываю через предплечье.
Подхватив пачку колготок, бархатный чокер и ворох бабушкиных кофт, скрываюсь в примерочной, занавешиваюсь от мира толстой шторкой и вынимаю лезвие – оно давно не было в деле, слепит отблеском ламп и обжигает дрожащие пальцы.
Улыбаюсь ему, как лучшему другу, ловко срезаю бирки и прячу под резиновым ковриком.
Олимпос, штаны и майка повисают на крючке. Мягкое уютное платье нагло
