Очертя голову - Маргарита Ардо
И я ляпнула:
— Мне кажется, что Паша иногда слишком колючий. И я боюсь, что своими колкостями он может обидеть тебя или Маню.
Даха рассмеялась и приобняла меня:
— Для этого он слишком плохо говорит по-английски. А мы слишком любим тебя, и вообще мы европейцы, и мы толерантные!
— Правда? Хорошо, — кивнула я.
А подруга продолжила:
— Вику с моей группы помнишь? Она мой гуру! И она знаешь, что говорит? Некоторые ситуации и люди бывают настолько колючими, что продраться сквозь них без царапин не удается! И пройти вглубь них можно, лишь став гибким и струящимся, как вода… Или можно плюнуть на это дело, просто обойти колючее существо и отправиться своей дорогой. Как говорят мудрые, "именно сегодня не беспокойся"[11]. Думаю, очень хорошее правило! Именно сегодня меня оно очень устраивает!
Я задумалась и даже губу закусила.
— Именно сегодня не беспокоиться?
— Ага!
— А хорошее правило, надо попробовать, — решила я.
— Вот и супер! — хихикнула Даха.
По телу разнеслось приятное ощущение, словно солнцем облили. И мы, наконец, дошли до раскинувшейся почти у порта ярмарки. Яркие помидоры, персики, оливки. Сыры целыми головами, и на палочках, как канапе, на тарелках, колбасы, устрицы, куры-гриль. Всё пахло, продавалось и требовало внимания.
И вдруг меня словно толкнули в спину — невесомо и в то же время очень реально. Повернулась к морю и забыла, как дышать: метрах в пяти по той стороне набережной шёл, подставив лицо утреннему бризу и засунув руки в карманы, Лука. Сердце ухнуло и заколотилось так, словно я вновь пустилась бежать. И как это — теперь не беспокоиться?!
Я подхватила Даху под руку и потащила её по рядам.
— Персики! Глянь, какие ароматные, сочные персики! — воскликнула я. — Умру, если не съем!
— Не умирай! — хмыкнула подруга и принялась выбирать фрукты.
А я вся превратилась в волнение. Снова мурашки, снова ощущение, что вокруг вакуум и есть только он где-то там, позади. Даже если не смотрит! Сердце бешеное стучало и выискивало его, словно радар. Я как во сне шла за Дахой, она купила персики и углубилась в ряды с авокадо, а я зависла у сыров, просто потому, что ноги не шли. Они стали ватными и будто бы не моими. Я уткнулась глазами в огромную голову сыра, желтоватого, с сухой, белесой корочкой и сильным молочным запахом и вдруг услышала над собственным ухом:
— Привет!
Я подняла ресницы, меня окатило жаром — Лука стоял, смотрел на меня и улыбался. Нас разделял лишь столбик, на котором держался зонт. И миллиметр от моего предплечья до его пальцев.
— Любишь?
— Кого? — хрипло спросила я.
— Пармезан, — ответил он и склонился так низко, что меня окутало его теплом и запахом, а наши губы оказались преступно близко — ничего не стоило поймать его вздох. Я вся покрылась мурашками и исчезла в солнечном тепле чёрного бархата его глаз. А в голове поплыло звенящее, как малиновый звон:
«Что будет, если он меня поцелует?»
Глава 11
Розовые, нежные, пахнущие заварным кремом с малиной губы просто требовали, чтобы их поцеловали здесь и сейчас. Лука невольно потянулся к ним под завороженным взглядом зелёно-голубых глаз. Мгновение стоимостью в половину сокровищ Ватикана. Но ресницы-мотыльки взлетели изумлённо, и ограбить себя на поцелуй Боккачина не позволила — отстранилась.
— Я совершенно не люблю Пармезан, — выпалила она, розовея так, словно они занимались любовью на смятых простынях, а не стояли перед прилавком с сырными головами, треугольными кусками Горгонзолы с голубоватыми прожилками плесени, с ванночками, наполненными кремовым Томино и рассыпчатой Рикоттой.
— Пармезан нельзя не любить, — улыбнулся Лука и с разрешения задорного продавца, мигом уловившего, в чём дело, отломил кусочек от неровного молочно-жёлтого айсберга и протянул Боккачине. — Попробуй.
Она посмотрела на Луку чуть смелее, и внезапно в её глазах вспыхнул дерзкий протест.
— Не люблю! — заявила она и, похоже, сама этому удивилась и обрадовалась. Уткнула руки в боки и повторила почти весело: — Не люблю и всё! Я люблю наш, адыгейский!
— Адигэски?! — повторил изумлённо Лука. — Что это?
— Вкусно. Русский мягкий сыр. Не объяснить.
— Тогда попробуй этот, — сказал он, поднося к руке Боккачины ванночку с Томино. — Сливочный, мягкий.
— Почему я должна попробовать? — сверкнула глазами Боккачина, продолжая смотреть с вызовом и удивляя ещё больше. — Почему ты ходишь за мной?
— Потому что сыр — это вкусно, — ухмыльнулся Лука и мотнул подбородком на продавца, весело отсчитывающего деньги то за голову целиком, то за крошечный кусочек, то за висящую на верёвке, как повесившуюся от несчастной любви грушу, молочно-бледную Скармоцу.
— А ты итальянец и должен гарантировать всяким глупым иностранцам всё самое вкусное? Иначе пропала честь, гордость и национальное достоинство?
Лука цокнул языком, склонив голову и глядя прямо в глаза с солнечными лучиками, разбегающимися к краям от черного, как гвоздик, зрачка.
— Не всяким. Тебе.
Боккачина растерялась, опустила руки, но всё-таки спросила упрямо после секундной паузы:
— Почему?
— Потому что ты красивая.
— Хм… А красивым нельзя есть всякую гадость?
— Таким, как ты? Нет. — Лука улыбался, глядя на неё, но почему-то вдруг показалось, что улыбка у него стала какой-то глупой. И будто Боккачина знает про пари. По затылку пробежал холодок, но позволить себе стушеваться итальянец не мог. Да и что тут такого? Хитрость — это признак ума! Любой итальянец должен уметь "менять костюм в каждой ситуации". А момент тут был самый что ни на есть понятный. Он её хотел. До сумасшествия. Словно не на мотоцикл поспорил, а на собственную мужскую гордость.
Лука взял её руку в свою. Софи попыталась отдёрнуться, но тут же обнаружила на ладони кусочек пармезана. И рассмеялась.
— Ты упрямый, да?
— Как ты догадалась?
— Ой, — испугалась будто чего-то Боккачина, —
