Галина Шергова - Светка – астральное тело
– Ни к чему это, товарищи, – попробовал удержать ее Коляня, – мы ненадолго. Степан Степанович, мы тебя призываем завтра возглавить посадку картофеля. Ты как бригадир должен поднять людей, чтобы не поддавались религиозному дурману, а все коллективно, дружно вышли в поле. Понял-нет?
– Так пасха! – откликнулась Таисья, гремя в буфете посудой. – Грех, Колянечка.
Коляня буркнул:
– А ты больно святая?
– Так уж под тебя святею-то, – захохотала та, – тебя-то до греха никак не доведу, выходит, и мне в монашки подаваться надо. Может, тебе монашки слаще будут.
– Ну и хулиганка девка, – незлобиво сказал Степанов, – не слушай ты ее. Давайте закусим лучше, браточки, и по сто пятьдесят с прицепом примем.
– Рано гуляешь, Степанов, пасха-то еще не началась, – упрекнул его Коляня.
– Так ведь и картошку сажать рано. А боевые сто грамм никогда не рано. Взводный наш так, бывало, скажет.
Я видел, что Степанову хочется увести разговор от предстоящей посадки, хотя Коляня и ему начал подробно объяснять про план антирелигиозного мероприятия и необходимость «обштопать» артамоновских.
– Ладно, Коляня, потолкуем, успеется, – сказал Степанов. – Сперва посидеть надо. Не против, Артем Николаевич?
– Я – как народ, – сказал я.
Таисья уже заставляла стол закуской, то и дело ныряя в глубины буфета за стопками и тарелками.
– Тише шуруй, – негромко прикрикнул на нее Степан Степанович, – чашек не поколи.
– Обратно со своими чашками, – Таисья дернула плечом. – Над трофеем своим трясется. Ты за чашками на Берлин-то ходил? Видали, Артем Николаевич, какой трофей у немца отвоевал? Нет, чтоб про сеструху в Германии подумать, приданое справить. Чашки! А может, из-за того на меня ответственные товарищи, – взгляд мимо Коляни, – глядеть не хотят. «Хороша я, хороша, да бедно я одета». Так, товарищ Скворцов?
У Коляни ярко зажглись уши, и он отвернулся к окну, слепо тыча вилкой в тарелку. Чтобы рассеять неловкость, я спросил Степанова:
– А что за чашки?
Он встал из-за стола, распахнул створки буфета, и на верхней его полке я увидел пять разномастных чашек хорошего, дорогого фарфора. Степанов взял одну из них в свои гигантские ладони, отчего та сразу уменьшилась в размерах.
– Севр, – нежно сказал Степанов. – Слыхали такое фарфоровое прозвание? Меня с мальцов дед учил различать. Он еще по хозяину заводскому все знал, знаменитый был мастер по обжигу, дед-то наш. Да тут все деревни фарфоровые были, – Степанов дословно повторил фразу, уже сказанную мне Курихиным. – Это мы уж, нонешние, к земле перешли.
– Как же вы из Германии эти чашки довезли, не побив? – спросил я.
– Да уж не побил, – гордо сказал Степанов. – Смеется Таисья – «трофей взял». Я ничейные взял. И веришь, как вышло, сказали б, не поверил. Иду по городишку, одни развалины лежат. И глядь, посередке камней – буфет. Целый. Раскрыл дверки – чашки. Разные, собранные.
– Коллекция, – подсказал я.
– Во. И надо же – все, одна к одной, тоже целые. Ты можешь такое явление объяснить: дома порушило, а эта хрупкость – хоть бы что! Тут один наш боец подбегает. «Чего уставился?» – «Красота, – говорю, – фарфор». А он: «Барахло вражье, буржуйство», – и сапогом по буфету. Чашечки так и зазвенели. Только пять штук я прямо на лету поймал и в вещмешок. Потом уж каждую перебинтовал и вот – довез. Думаю, может, когда и в Вялках снова фарфор делать возьмутся, пусть люди видят, какие изделия бывают. У нас ведь остались люди, к фарфору способные. Курихин, взять, Петр Семенович…
Степанов говорил еще, но я уже его не слышал – внезапная идея обожгла меня. Теперь я знал, зачем приехал снова в Вялки. Я знал, что скажу Зюке, я знал, как помогу Коляне.
Коляня, трезвенник, уже неумело захмелел. А подсевшая плотно к нему Таисья привалилась к Коляниному плечу высокой грудью и все подливала ему в стопку зеленоватую с дымком самогонку. Она разрозовелась от вина и возбуждения Коляниным присутствием, то и дело смеялась, отводя назад двумя ладонями волосы, точно смазывая и без того гладкую красивую голову.
– Ах, Таисья, Таисья, до чего ж ты девка раскрасавица, – сказал я, – был бы холостой – сам женился. Давай выпьем за твою красоту и за того счастливца, которому она достанется!
– Мои счастливцы по району бегают, перчатками машут, – снова засмеялась она, – да ведь пробегают, не поймают.
Таисья протянула мне свою рюмку чокнуться и заглянула в глаза, благодаря за то, что я в присутствии Коляни отпустил ей этот немудрящий комплимент. Но Коляня-то как раз и пропустил весь наш разговор мимо ушей. Внезапно встрепенувшись, он поднялся и погрозил пальцем Степанову:
– Так завтра выходим. Понял-нет? Ждем на поле с киноаппаратом. И чтоб вся бригада в составе. Идем, Николаич, надо всех обойти.
До самой ночи мы ходили с Коляней по избам, и всюду повторялась примерно та же история. Никто не говорил, что не выйдет в поле, иногда только замечая, что время для посадки не подошло. Но захмелевший Коляня снова начинал пламенную агитацию, и хозяева говорили: «Ладно, ладно, давай, Николай Николаевич, посиди с нами, выпьем, успеем про картошку-то еще».
Только вот с председателем Семибратовым, которого какой-то дружок из района все-таки впихнул на этот руководящий пост, вышло иначе.
Еще за несколько домов до семибратовского жилья мы услышали, как чистый, чуть подрагивающий тенор призывно и довольно мелодически точно выводил:
Эту песню запевает молодежь,Молодежь, молодежь…
Семибратов, в одном бязевом белье – рубахе и широких подштанниках, стоял в палисаде перед домом. Он топтался босиком, хотя земля была совсем холодная.
– Надрался, молодежь? – спросил Коляня, хотя сам уже был порядком хмельной. – А мы к тебе.
Плавающим, бессмысленным взором Семибратов смазал по нашим фигурам и уставился на железную скобу, вбитую рядом с крыльцом, о которую по весне, осени, дождями соскребают с сапог грязь.
– Ноги вытирайте. Чтоб все культурно, – и начал тереть о скобу горбатые желтые ступни с криво отросшими ногтями. – Чтоб культурно. У меня – культура.
Я попробовал выяснить у него, куда пристроили Велюгина с аппаратурой, но Семибратов, не услышав моего вопроса, устрашающе, срываясь в фальцет, заголосил уже новую песню:
Встанем, как один,Скажем: «Не дадим…»
Было похоже, что семибратовский репертуар базировался главным образом на песнях миролюбивых, но исполнялся он с такой агрессивностью, что спокойствие на земном шаре внушало серьезные опасения.
– Чего не дашь-то? – хмуро спросил Коляня.
Семибратов взревел:
– Не дадим! Ничего не дадим! Инвентарь? Запчасти? Не дадим! Бесхозяйственность! Разгильдяйство! Не дам! – и с подозрением, пояснев взглядом, метнул его в Скворцова: – Может, выпить задарма надумал? Не дадим! Ничего не дадим!
