Анатолий Чупринский - Мир Кристины
Дальше разговор с женой владельца табачных магазинов непредвиденно свернул с накатанной асфальтовой колеи на разбитую проселочную дорогу, с ухабами, ямами и колдобинами. Свернул его сам Майк.
— Вы любите мужа? — неожиданно спросил он.
До такой степени неожиданно для себя, что мысленно зажал одной ладонью рот, другой сам себе врезал по затылку.
— Да-а… — медленно ответила жена табачника.
Весь ужас состоял в том, что Майк начисто забыл ее имя. Бывает же такое!? Нагло заглядывать с настольный календарь или щелкать памятью мобильника, верх хамства. Заказчица мгновенно засечет, обид не оберешься.
Последние дни в общении с клиентами Майк допускал промах за промахом. Иной раз и сам не замечал этого. Встряхивался и возвращался в реальность только когда видел перед собой удивленно вскинутые брови и изумленные до крайности глаза очередной заказчицы. Все из-за этой девчонки курьера.
Кристина, Кристина!
«Именины у Кристины,Полон дом гостей!»
Откуда это? Кажется, эту популярную песенку исполнял когда-то квартет «Секрет».
— Он меня бросает! — неожиданно всхлипнула жена табачника. — Портрет — моя последняя надежда. Я хочу напомнить ему… Он решил устроить мне юбилей и отправить обратно в Саратов.
«В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!» — некстати мелькнуло в голове Майка.
— Майк, милый! Вы кудесник, все можете. Хочу, чтоб муж увидел меня, какой я была, когда мы встретились. Хоть что-то в нем шевельнется, что-то человеческое осталось в нем. Не верю, чтоб все сожрали эти баксы проклятые.
«Только женских слез мне не хватало!» — уныло подумал Майк.
— Напишите, чтоб я была молодой и красивой.
«Чего хочет женщина, того хочет Бог!» — некстати вспомнилось Майку.
— Понимаю, я уже не та. Чего я только не делала. Фитнес, подтяжки. Он даже не смотрит в мою сторону. Извините, Майк!
Жена табачника всхлипывала все громче. Вот-вот готова была разрыдаться.
— Не страшно. Художник сродни врачевателю. Мне доводилось слышать и не такие откровения. Я буду нем, как рыба. Из этих стен не выйдет ни слова.
Никто не знал самой большой тайны Майка Кустоффа. Внутри Майк панически боялся женщин. Если б кто-то из его тусовки произнес это вслух, смельчака просто подняли бы на смех. Но это было сущей правдой. Именно потому всех позирующих заказчиц, надо — не надо, для начала он просил раздеться. Догола. Мрачно осматривал со всех сторон, просил, поднял вверх руку или согнуть в колене ногу. Потом, якобы, решив что-то крайне важное, небрежно бормотал себе под нос:
— Это вам будет стоить…
Далее он называл такую сумму в долларах, дух захватывало! Любая позирующая напрочь забывала о своей наготе и начинала судорожно умножать и вычитать в уме разные цифры. Через минуту начинала так же судорожно торговаться.
— Одевайтесь, — не глядя на «натуру», бросал Майк.
— Майк, милый! Понимаю, вы очень популярный талантливый художник. К вам очередь на три года вперед. Но нельзя ли… несколько… уменьшить…
— Обращайтесь к Никасу! — пожав плечами, равнодушно отвечал Майк, — Он слупит с вас раза в три больше. Кисти и краски с холстами мне почему-то в салонах никто бесплатно не отпускает. Странно, правда?
Очередная заказчица, она же модель-натурщица-жертва, понимающе кивала.
— Жизнь такая! — вздохнув, обычно завершал беседу Майк, — Разумеется, если вы не согласны…
— Я согласна! — шептала жертва.
А что касаемо категорического требования непременно раздеться, тут дело гораздо серьезнее. Началось это не вчера, и кончится не завтра. Только со стороны может показаться — патология. В действительности…
В действительности заказчиц долго уговаривать не приходилось. Девушки и почтенные матроны всех весовых категорий с готовностью оголялись по первому его требованию. И чаще всего потом еще предъявляли претензии. Почему собираетесь писать не в полный рост? Ни слишком ли все задрапировано какими-то материями? Может, взять за образец классику? Например, эта… как ее? «Даная в золотом дожде»?
Майк приводил железные аргументы. Мол, портрет по природе своей ограничен, как бы, рамками жанра. Мол, главное — лицо, зеркало души. Мол, парадный портрет в полный рост, да еще в обнаженном варианте, вообще нынче не та фишка. Он чувствовал, его не слышат.
Доводы мастера отвергались с порога. Поджатые губы, узкие от обиды щелочки глаз, из которых, того гляди, брызнут слезы, глубокие вздохи, односложные ответы.
Ох, как он ненавидел в эти мгновения женщин!
Когда это началось? Откуда взялось?
— Мишутка! Вынеси мусорное ведро-о!
Каждый день, а то и дважды в день, своим пронзительным оперным голосом на весь двор ласково просила его мать. Окна их квартиры всегда настежь, мама любила петь на весь двор. Мишутка вздрагивал и съеживался. Несколько секунд сидел неподвижно на потертом кожаном диване и ждал чуда. Вдруг мать забудет, вдруг попросит соседку по комуналке или, чего, кстати, никогда не случалось, вынесет ведро сама. Но, нет! Чудо никогда не происходило. Стиснув зубы, покраснев и хмуро глядя себе под ноги, Мишутка хватал на кухне из-под стола ненавистное мусорное ведро и, хлопнув дверью, под насмешливыми взглядами всего двора, волок это ненавистное мусорное ведро к ненавистному мусорному деревянному ящику. Через весь двор.
— Мишутка! Ты такой толстый, ты много ешь?
— Мишка, Мишка! Где твоя улыбка?
Мгновенно начинали дразниться и петь хором все девчонки двора. Забросив все свои прыгалки-скакалки. Они дразнились так, никаких сил не было терпеть. Но Мишутка терпел.
Только одна девчонка с большим бантом на затылке и темными глазищами, как две спелые вишни не участвовала в этой травле. Не смеялась над Мишуткой, не дразнилась, как все. Стояла неподвижно в стороне и сверлила его насквозь своими темными зыркалками. Мишутка почему-то был уверен, она и есть главная заводила. Она главное зло.
Оперная мама раз в неделю обязательно устраивала домашние концерты. При настежь распахнутых окнах и приглашенных соседках пенсионерках. Чтоб весь двор слышал и наслаждался. Мишутку усаживала на стул у стены и после каждого номера заставляла изображать бурные и продолжительные аплодисменты. Плавно переходящие в овации.
Ох, как Мишутка ненавидел оперу, балеты, вообще театры и все, что с этим связано. Словами не передать. Любой звук из горла оперной мамы вызывал у него почему-то устойчивый зуд между лопатками. Почесаться нельзя, не дотянешься, руки коротки. Попросить маму прекратить петь и почесать ему спину, об этом и думать нельзя. Приходилось терпеть. До стиснутых кулачков, до слез на глазах.
