Барбара Вуд - Ночной поезд
Кеплер вонзил носок сапога в землю. Наконец, после того как он простоял у этой двери два с половиной часа и пытался не обращать внимание на приглушенные крики людей, находившихся внутри, он услышал, что дизель заработал. Сначала холодный ветер донес далекие пронзительные вопли охваченных паникой людей. Слышались стоны и крики, странная смесь гнева и потрясения, негодования и страха, жуткий плач, напоминавший свист трубок плохо настроенного органа. Затем, словно затихающий ветерок, странный хор умолк. Все длилось тридцать две минуты.
Теперь наступала та часть, которая была особенно тягостна для Кеплера, хотя она входила в его обязанности. Пока несколько заключенных евреев стояли у деревянных дверей, готовясь открыть их, к Кеплеру подошли другие солдаты с винтовками наперевес. Когда двери отворились, оттуда хлынуло невероятное зловоние, запах гнили, начавший есть ему глаза и вызвавший поток слез еще до того, как он увидел тех, от кого он шел.
Восемьсот человек – мужчины, женщины и дети – торчали прямо, словно мраморные столбы, застывшие в жуткой позе смерти, окрашенные от отравления угарным газом в темно-вишневый цвет. С их тел стекал пот, моча, фекалии и кровь. Рабы-евреи, ждавшие рядом, бросились в эту жуткую массу и начали выбрасывать трупы, их подхватывали другие, железными крюками раскрывали им рты в поисках золотых коронок.
Все это время Ганс Кеплер стоял в стороне с винтовкой наперевес. С полным безразличием, словно молодой роттенфюрер СС силой воли перенесся в другое место и видел совсем другие сцены, он без всяких эмоций наблюдал за этой жуткой картиной. Мимо него проносили тело за телом, одних смерть отметила печальной красотой, у других искривились губы в странных застывших улыбках, и, судя по безмятежной позе ротенфюрера, можно было подумать, что происходившее его совсем не трогает. Но затем, спустя несколько минут, когда воздух над лагерем наполнился едкой вонью, когда горы трупов все росли и их поволокли к печам для кремации, глаза Ганса Кеплера уставились на старуху которую швырнули к его ногам.
Черты лица старухи были удивительно знакомы: пухлые щеки, короткий нос с широкими ноздрями и один уголок рта ниже другого. Затем, повинуясь странному рефлексу, который иногда срабатывает после смерти, глаза старухи вдруг раскрылись и уставились на роттенфюрера. Радужные оболочки были зеленого цвета.
Ганс Кеплер услышал собственный вопль. Вскочив в постели, молодой солдат обнаружил, что он дрожит, стучит зубами, а постельное белье промокло от пота. Пока Кеплер успокаивался, обхватив себя вспотевшими руками, старался подавить дрожь, от которой тряслась кровать, он услышал шаги по другую сторону двери, затем вспыхнул свет и перед ним встал силуэт.
– Ганси! – раздался шепот.
Он хотел было заговорить, но сумел лишь издать сдавленный, гортанный, похожий на лай звук. Бабушка присела на кровать рядом с ним и взяла его руки. Ее зеленые глаза с тревогой вглядывались в его лицо. Ее рот, один уголок которого был ниже другого, начал шептать ласковые успокаивающие слова, а пухлая рука стирала пот с его лба.
– Ганси? – спросила она воркующим голосом. – Ты видел плохой сон?
Сдавливая рыдания, Ганс Кеплер, вскрикнув: «Babka!», бросился в ласковые объятия бабушки и безудержно заплакал.
– С какой стати ему так поступать? – спросил Шукальский, снова доставая графин. Смесь остывала, поэтому он вытащил кочергу из огня и на секунду опустил ее в напиток. Затем налил себе еще один стакан разогревшегося напитка. – К чему ему накладывать на себя руки?
– Это лучше, чем возвращаться в этот лагерь, – печально ответил Вайда.
– Какое мне дело до эсесовца, желающего покончить с собой? Одним ублюдком станет меньше. Если он испытывает такое страшное чувство вины, то почему не дезертирует и не бежит из этой страны?
Священник заговорил спокойным голосом.
– Ян, вы же знаете, что это было бы равносильно самоубийству. Его пристрелили бы без предупреждения. Куда ему бежать?
– В ад. – Шукальский поднес стакан к губам и откинул голову назад. – Тогда пусть он возвращается в лагерь смерти и продолжает жить с чувством собственной вины или покончит с собой, если таково его желание. Если бы я сам мог покончить с ним так, чтобы меня не поймали…
– Ян… – тихо сказал Пиотр.
Доктор Шукальский посмотрел в серые глаза друга.
– Я знаю нацистов. Если бы я убил одного из них, они сровняли бы этот городок с землей. А теперь я понял, что они поступят точно так же, если один из эсэсовцев совершит здесь самоубийство, так как посчитают, что мы убили его. Они уничтожат нас. Разве их верховное командование не издало какой-то приказ, где говорится, что за каждого убитого гражданским сопротивлением немца умрет сто человек? Psiakrew![12]
– Думаю, нам надо помочь ему, – спокойно сказал священник. Его огромные руки все еще нежно гладили шерсть Дьяпы.
– Помогать ему! Чтобы он мог вернуться в лагерь и убить побольше невиновных людей! Пиотр, газовые камеры! – Он со стуком опустил стакан на каминную полку, отчего Дьяпа резко подняла голову. – Шесть тысяч в день! Святой Христос на распятии! Какое это безумие!
– Ян, он тут бессилен. Это не его вина.
– Ну вы и скажете. Ни одна снежинка не чувствует вины за снежный обвал. Значит, вам стало его жалко.
Отец Вайда взглянул на собачонку, свернувшуюся на его коленях, и ответил:
– Я отпустил ему грехи.
В комнате снова наступила тишина, на этот раз к ней примешалась горечь и тревога.
– Ян, мне хотелось бы помочь ему. Я не желаю, чтобы он туда вернулся.
– Что? Помогать эсэсовцу? Вы сошли с ума, мой святой друг. И что же вы могли бы сделать? Или я? Что бы мы ни придумали, это поможет лишь на время. Вероятно, я придумал бы какой-то медицинский повод, чтобы продлить его пребывание в Зофии, но в конце концов ему придется вернуться, Пиотр. – Ян выпрямился и посмотрел священнику прямо в глаза. – А есть другие лагеря смерти?
– Я слышал о Майданеке недалеко от Люблина. Думаю, еще есть много других лагерей. Ян, пора начать сражаться.
– Вы думаете, что мне этого не хотелось бы? – громко, чуть не крича, спросил Шукальский. – Вы думаете, я не стремился попасть в армию? Мне отказали из-за покалеченной ноги. Итак, пока Польша беспомощно распростерлась перед нацистами, мне остается лишь безучастно наблюдать. А теперь вы приходите и обвиняете меня…
– Ян, я вас не обвиняю.
– Вдруг все ваши заботы сосредоточились на одном нацистском ублюдке…
– Ян, – сказал священник тихо, – я думаю лишь о других, о тех, которые остались в Освенциме. Я тоже не смог участвовать в войне, но если Бог решил возложить на меня задачу – не дать этому солдату убить еще больше людей – тогда я выполню ее.
