Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

Свет проникал через кроны платанов, и под этим зеленым навесом, вдоль пешеходной дорожки, стояли золотые клетки, образуя туннель, скрывавший движение транспорта справа и слева. В клетках пели сотни желтых птиц.

— Здесь любят музыку, я это знаю! — прокричал я маме, но мои слова пропали в хриплом пении птиц.

Миновав клетки, мы вдруг оказались как будто в туннеле, с рядами законченных картин по обе стороны. Мама извинялась на каждом шагу, словно мы шли через чью-то частную мастерскую, но другого пути не было. Мы пробирались через лабиринт столиков кафе, и я вовремя увернулся от встречи с тарелкой, над которой поднималась волна чесночного аромата. Гибкие розовые щупальца свисали с краев тарелок. Я дернул маму за рукав. «Кальмары!» — объяснила она и отступила в сторону, пропуская следующего официанта. Она начала извиняться, но, взглянув на него, замолчала: выше пояса он был просто красавец — в белой рубашке с оборками, черном галстуке-бабочке, с тарелкой, балансирующей на поднятой руке; зато ниже пояса был одет как лошадь: костюм заканчивался головой и пушистым хвостом, свободно свисавшими с вытертых подтяжек.

— Паэлья? — забубнил он, перечисляя меню дня. — Креветки в соусе? Бифштекс?

Я подумал, что он выглядел просто потрясающе, но мама отпрянула в сторону, приговаривая: «Нет, нет, спасибо!» — и ускорила шаг.

С собой мы несли все, что собрали в спешке в то утро в Кампо-Секо. Воздух под платанами пах сладкой зеленью, но влажную давку окружавших нас тел переносить было труднее, чем сухую жару Кампо-Секо. Рамблас был похож на реку, набравшую к полудню полную силу. Газетные стенды и столики кафе были подобны валунам в потоке, только ускорявшим поток проходивших мимо них людей. Мама задела чемоданом детскую коляску, вызвав поток ругательств. Я остановился, чтобы поставить чемоданы на землю, и сзади в меня врезался мужчина. Я все еще бормотал извинения, когда мое плечо оцарапала рука какой-то женщины, проходившей мимо. Нагнувшись, чтобы перевесить сумку на другое плечо, мама споткнулась о подол собственного платья. Не выдержав, она закричала:

— Здесь можно где-нибудь присесть?

— Ну разумеется, — отозвался мужчина позади нас и посадил маму на стул в нескольких шагах от пешеходного потока. Он поставил перед ней бокал, огромный как ваза и наполненный ярко-красной жидкостью с плавающими сверху фруктовыми корочками желтого, оранжевого и зеленого цвета.

Мама оглянулась, подпихнула сумки поближе к ногам, я сел на стул рядом.

— Мы не хотим есть, — сказала она.

— Не желаете посмотреть меню? — предложил мужчина. — Ну как хотите. Я сейчас.

— Какой любезный, — пробормотала мама ему вслед.

— А что это? — спросил я, указывая на бокал.

— Не знаю. Не трогай.

Мама только успела открыть веер, как появился давешний мужчина, подложил под бокал бумажку и снова исчез. Мама вынула ее и прочитала.

— Но я этого не заказывала!

Подошел второй официант и выжидающе протянул руку. В ответ на мамины объяснения, что произошло недоразумение и она не сделала ни глотка, он лишь поправил свой фартук и поднял над головой палец, подзывая кого-то. Тот самый полицейский, которого мы видели раньше, кивнул ему головой и направился на нашу сторону, остановившись, чтобы пропустить конный экипаж.

Мама швырнула веер на столик, бокал опрокинулся, и струя красной жидкости пролилась на ее порванное платье. Мы оба вскочили.

— Ладно — вот вам! — вскрикнула мама, достала из сумочки три монеты и втиснула их в руку официанта.

Мы прошли целый квартал к востоку, увлекаемые непрерывным потоком на Рамблас, и только тогда она заговорила:

— Этих денег нам хватило бы, чтобы купить еды на два дня. И знаешь, что самое плохое, Фелю? Мне еще больше хочется пить. — И шепотом добавила: — Вот за что я ненавижу города.

— За что?

— За то, что они заставляют тебя желать того, о чем ты даже не помышлял. Того, чего тебе никогда не получить.

Впрочем, я ведь так и не объяснил, почему тем утром мы неожиданно покинули Кампо-Секо и как случилось, что наш мир раскололся на две части: на одной стороне оказались мы с мамой, на другой — Луиза с Тией. Тия надеялась, что ужасный позор предыдущей ночи будет смыт свадьбой с доном Мигелем. Мы уже целовали ее в сухие щеки, обещая скоро написать, а она все еще отказывалась верить, что мы уезжаем. Луиза понимала, что кто-то должен остаться с Тией и что большой город — не место для молодой девушки, тем более что мы даже не представляли себе, где будем спать. Но, похоже, ее успокоило обещание мамы скоро вернуться. Ее не смутило, что мама упаковала свои серебряные подсвечники, две большие скатерти, отделанные кружевом, и скатанный в рулон гобелен, доставшийся ей в наследство от родителей.

В нашем городке мама пользовалась всеобщим уважением, но здесь, в Барселоне, никто не обращался к ней «донья». И хотя в молодости она бывала и здесь, и в других местах — на Кубе, в Кадисе, в Мадриде, — прошедшие годы поубавили в ней уверенности. В Барселоне мама терялась, не знала, где можно присесть отдохнуть, как потребовать хорошего обслуживания или расшифровать указания, которые давали нам сонные торговцы сигаретами и апатичные уличные уборщики. Пока мы бродили по бульварам и аллеям Барселоны в поисках адреса рекомендованного доном Хосе учителя, прохожие толкали ее и бросали пренебрежительные взгляды на ее немодную одежду. Каждый раз, когда она останавливалась на перекрестке, потерянная и уставшая, казалось, что она стала меньше ростом, ее голова не поднималась выше деревянных колес бесконечных повозок и экипажей, грохочущих по узким забитым улицам.

В конце концов мы нашли дом учителя на боковой улице, провонявшей гниющими креветками, мочой и еще какой-то дрянью, от которой нас замутило, хотя мы и старались скрыть это друг от друга. Жившая на первом этаже круглоплечая согбенная старушка услышала, как мы стучим в запертую металлическую калитку.

— Альберто Мендисабаль? — пробормотала она, показывая на лестницу. — У него бывает немного посетителей.

Мраморные ступени ведущей наверх холодной неосвещенной лестницы претендовали на элегантность, но каждая из них была истерта множеством ног, а в углах лестничных площадок скопился неубранный мусор.

В ответ на наш неуверенный стук Мендисабаль открыл дверь. Он был одет в мешковатый кардиган такой широкой вязки, что из-под него просвечивала серовато-белая рубашка. Он был небрит; серебристая щетина на щеках казалась чуть светлее, чем густые короткие волосы на голове. Мешки у него под глазами были усыпаны желтоватыми точками. Когда он улыбнулся, его тяжелые веки полностью закрылись.