Иван Жагель - Состязание в непристойностях
Малкин воздел глаза в потолок, покраснел и виновато признался:
— Не помню.
— А как часто вы общались с ним?
— Ну… — пожевал губы уже совсем потный толстяк. — Я получил роли сразу в двух новых спектаклях, так что мне приходилось много репетировать, даже по выходным. Времени на что-то еще у меня практически не оставалось, но мы с Глебом регулярно созванивались.
Малкин, видимо, забыл носовой платок и утирал мокрое лицо ладонью, изящно отставляя мизинец.
— Может быть, во время этих телефонных разговоров вы заметили в нем какие-то перемены, что-то необычное? — не отставал ведущий.
— Что вы имеете в виду?
— Ну возможно, Парфутьев стал молчалив, замкнут или на что-то жаловался, был в плохом настроении? — пояснил свою мысль Бутырский.
— Наоборот! Как раз я чаще жаловался ему на свои проблемы. У меня не шла одна роль, и где-то неделю назад мы говорили об этом по телефону почти час! — воскликнул Малкин, радуясь, что вспомнил такое весомое подтверждение их регулярному общению. — Да и буквально накануне гибели Глеба мы созванивались: я потерял номер телефона одного нашего общего знакомого, и он мне его дал. Глеб был весел и сказал, что у него все в порядке, а потом даже рассказал какой-то анекдот.
Оправдывающийся Малкин всем уже прилично надоел, и ведущий решил сменить мизансцену. Скрестив руки на груди, он задумчиво пересек студию и уже из другого угла обратился к затерявшейся в кресле Талбадзе:
— Скажите, Ирина, если я не ошибаюсь, Парфутьев снялся в трех ваших фильмах, так?
— Да, — надменно подтвердила та, высоко задрав острый подбородок.
Эта надменность являлась не столько порождением плохого характера Талбадзе, сколько ее комплексов по поводу своей миниатюрности. Особенно в молодости, когда она выглядела непонятно как пробравшейся на съемочную площадку школьницей, ей трудно было заставить людей воспринимать ее всерьез, и приходилось ежесекундно самоутверждаться, вступая в конфликты с окружающими.
— Почему же в последнее время вы перестали приглашать Глеба? Почему он вообще перестал интересовать режиссеров? Впрочем, — ведущий жестом остановил Талбадзе, — прежде чем вы ответите на эти вопросы, мне бы хотелось показать несколько замечательных, всеми любимых кадров. Прошу… — обронил Бутырский куда-то в пространство.
Свет в студии опять приглушили, и на экране пошла нарезка из фильмов, в которых снимался Парфутьев. Короткими сюжетами всегда трудно передать глубину актерской работы, уровень мастерства исполнителя, поэтому, как бывает в подобных случаях, упор сделали на тех кадрах, где Глеб производил много шума: что-то кричал и яростно стрелял из автомата, рвал на груди рубашку, с кем-то дрался.
Вежливые зрители сопроводили этот винегрет аплодисментами, а ведущий опять повернулся к Талбадзе, предлагая ей продолжить свой рассказ.
— Мне безумно жаль Глеба! — с надрывом произнесла та, сцепив крохотные ручки. — Что я могу о нем сказать… Он был очень талантлив, но в тех фильмах, которые я снимала в последнее время, для него просто не имелось подходящих ролей. Так что никакой дискриминации с моей стороны не было… Но мне кажется, здесь важно подчеркнуть другое: любая человеческая судьба — это цепь случайностей. Судьба же лицедея — случайность, возведенная в квадрат. Ни в какой иной профессии успех и забвение не бывают так близки. Возможно, Всевышний специально испытывает нас, чтобы мы познали самые сильные человеческие чувства, а потом донесли их до других людей…
Как раз о таких выступлениях говорят: ни словечка в простоте. Актеров Талбадзе называла исключительно лицедеями, и они не просто оставались без работы, а их постигало забвение.
Этот выспренний разговор мог бы продолжаться еще долго, если бы не вмешательство Калачникова. До сих пор в его активе имелось всего два-три коротких замечания, и телекамеры на нем практически не останавливались, он словно вообще не присутствовал в студии. Такое положение вещей Петра, конечно, не устраивало, тем более что передача уже приближалась к своему экватору. Еще пара рекламных вставок, еще несколько сопливых сентенций — и она закончится.
— Давайте наконец-таки перестанем врать! — перебивая всех, громко заявил Калачников, хотя слова ему не давали. — Хватит дурачить себя и окружающих!
В телестудии установилась тревожная тишина, все взоры обратились на него.
— Н-не понял! Что в-вы имеете в виду?! — слегка заикаясь от неожиданности, спросил Бутырский.
— Все мы прекрасно знаем, что случилось с Глебом Парфутьевым! — веско бросил Петр. — Только боимся заявить об этом прямо, открыто. Слишком уж неудобная, слишком колючая для всех нас будет эта правда.
— И что же… это… с н-ним с-случилось? — Ведущий ток-шоу никак не мог избавиться от внезапно возникшего у него дефекта речи.
Теперь уже можно было не спешить, передача не могла продолжиться, пока Калачников не удовлетворил бы любопытства присутствующих. Наслаждаясь всеобщим вниманием, Петр поддернул рукава, словно готовясь к серьезной работе, и стал выкладывать свои соображения:
— Человек оказался без работы, а может, и без средств к существованию, причем надолго. На него навалилась депрессия. И кстати, тот факт, что Парфутьев взялся за написание сценариев, только подтверждает: он мучительно искал себе занятие, пытался отвлечься. К сожалению, рядом с ним не оказалось никого, кто способен был ему помочь, поддержать. Его фактически все бросили! Вот он и сиганул из окна.
— Чушь собачья! Это ж надо такое придумать?! — сразу окрысился Малкин, воспринявший пассаж об одиночестве Парфутьева как выпад в свою сторону. — Говорю же вам, я часто созванивался с Глебом, и он ни единого раза ни на что не пожаловался.
Калачникова ором было не запугать. Петр не менее саркастически отмахнулся: мол, и он большей ерунды в жизни не слышал.
— Любой психоаналитик вам скажет, что человек в состоянии глубокой депрессии становится очень скрытным, — заметил Петр. — Такой больной не только мучается от различных фобий, но и боится, что это заметят окружающие. Ему бы излить кому-нибудь свои проблемы, потихоньку спустить пар, а он копит его в себе, пока ему не сносит башку. Наступает момент, когда таким людям, вместо того чтобы продолжать мучиться изо дня в день, кажется проще шагнуть в открытое окно. И они даже делают это с радостью, с огромным облегчением!
— Ерунда! — продолжал упорствовать Малкин. — Глеб не был одинок накануне своей смерти, и с психикой у него было все в порядке!
Его истошные выкрики слились с поднявшимся в студии гомоном. Пассивная прежде публика заметно оживилась, люди переговаривались между собой, что-то доказывали друг другу, даже кричали о чем-то прямо с трибун. Можно сказать, скандал зарождался прямо на глазах.
