Отказ не принимается (СИ) - Кей Саша
– Еще раз прости, – тру руками лицо, – не знаю, что на меня нашло.
Хотя, на самом деле, догадываюсь.
Я остро ощущаю, что Тимке не хватает мужского образца в жизни. Воронцов все сделал правильно, а я так не могу. Я женщина. Единственное, чему я не смогу научить ребенка, это быть мужчиной. И если так и будет продолжаться, я превращусь в клушу-наседку, а Тимка в маменькиного сынка. Нужен мужской пример, и тренера, с которым мы занимаемся, недостаточно.
Я долго плещу в лицо холодной водой, чтобы не выглядеть заплаканной. Тимке это неполезно.
Когда я возвращаюсь на кухню, стол накрыт, чай для взрослых разлит по чашкам. Детям Екатерина навела какой-то отвар с сиропом. Тимошка тянется рукой к конфетам, но смотрит на меня и отдергивает руку.
– Смелее, Тимофей, – подбадривает его Виктор. – Ты не наказан. Ты не сделал ничего плохого. Но впредь будь внимательнее.
Тимка растерянно хлопает глазами, и я понимаю, что он еще не знает слово «впредь».
– В будущем, – поясняю я ему. – Все хорошо, Тимош. Я не сержусь. Виктор Андреевич прав, просто будь осторожнее.
Чаепитие проходит ровно, но я чувствую себя немного заторможенной. Всплеск кортизола и адреналина сошел на нет, и я опустошена. В самом деле начинает тянуть в сон. Баня, чай, стресс…
Но прежде чем доверить Воронцову уложить детей, я все-таки тискаю их минут пятнадцать, как бы извиняясь за свою реакцию на произошедшее. Они же не понимают ничего. Не понимают, что растерянный взрослый ничем не отличается от них.
Как назло, вспоминаю, как орал и ругался Воронцов, когда Тиль наелась глицина. Сейчас мне его поведение намного понятнее.
Застыв в дверях, смотрю, как Виктор укладывается на диванчике между кроваток. Он ему коротковат, и ступни свисают за краем. Дети уже облепили его и подсовывают книжку. Тиль трет глаза, а перевозбудившийся Тимка елозит. Сам Воронцов, постоянно крутя шеей, ищет место в книжке, где мы с детьми остановились.
– Иди спать, горемыка, – гонит меня Екатерина, несущая стопку свежих полотенец в спальню Виктора.
– У него шея болит, может, Тимка сорвал, когда падал… – шепчу я, чтобы не привлекать к себе внимания. Воронцов уже раза три отправлял меня спать, сейчас точно выставит.
– Нет, нанервничался. Как-то жаловался, что когда психует, мышцы каменеют.
То есть он вот правда не такой спокойный, как кажется? Просто в руках себя держит?
Вздохнув, все-таки заставляю себя пойти спать.
Воронцов умеет укладывать детей. Эстель говорила, что он в этом хорош. Мол, так скучно читать сказки, как он никто не умеет.
Я тогда удивилась и спросила. Что ж за сказки Виктор читал, что ей было так скучно.
Тиль закатила глаза: «Фыфнасный отчет».
Вообще, наверно, надежный способ. Надо взять на вооружение.
Приняв таблетку от головной боли, я закукливаюсь на широкой постели. И как никогда прежде мне не хватает теплого маленького тельца под боком.
Но может и к лучшему, что Тим со мной больше не спит, потому что ночью меня одолевают кошмары.
Глава 23
Раз за разом в моей голове прокручиваются одни и те же кадры.
Черно-белые.
Беззвучные.
Выдуманные моим воспаленным воображением.
Я никогда не была их свидетелем, и знаю, что произошло, только с чужих слов.
Раз за разом.
Маша, перевалившись через перила, падает вниз.
Снова и снова.
Закольцованная замедленная съемка.
Пару раз я вырываюсь из этих кошмаров, но они затягивают меня назад.
И снова падение, каким я представила его себе, когда потухшая мама вернулась и рассказала, что сестры с нами больше нет.
У Маши была тяжелая послеродовая депрессия.
Но мы ничего не замечали, списывая все на недосып и нервы из-за присмотра за родившимся слабеньким Тимошкой. Машка не доносила его месяц, и, как оказалась, и в этом она тоже обвиняла себя.
Мы спохватились поздно, когда произошел страшный срыв.
Я никогда в жизни не сталкивалась с подобным.
– Я кошмарна! Омерзительна! Я не заслуживаю быть матерью! – кричала она, захлебываясь слезами. – Только отвратительная женщина ничего не испытывает к своему ребенку кроме раздражения! Какая я мать? Все, чего я хочу, чтобы он замолчал, и сбежать подальше!
Это было громом среди ясного неба.
Оказывается, больше года Маша жила в аду, сжираемая страхами и чудовищным чувством вины. Казнила себя за бесчувственность, отсутствие материнского инстинкта, радости первым шагам и зубкам.
Бедная Маша…
Только тогда мы поняли, как преступно повели себя по отношению к ней. Может, если бы заметили раньше…
Да, конечно, мы бросились ей объяснять, что в этом нет Машиной вины. Успокаивали, показывали статьи из интернета, что это частое явление, что это просто гормональный сбой, что все можно исправить.
Мы уговорили ее пойти к специалисту, и после посещения она приободрилась. Возлагала на терапию большие надежды. И лекарства медленно, но действовали.
Маша стала даже волноваться, что может уронить Тимошку, потому что как у всех антидепрессантов у ее препаратов была побочка. И сестре она в основном давала по глазам: головокружения, расфокусировка. Ну и дурнота, куда без нее. Сестра вообще не очень хорошо переносила большую часть медикаментов.
В тот день она пошла к врачу, чтобы узнать, нельзя ли чем-то заменить ее таблетки.
И не вернулась.
Очевидцы сказали, что в поликлинике ей сделалось дурно. Маша расстегнула пальто и облокотилась на перила. Видимо у нее закружилась голова, потому что она покачнулась, и сумка съехала с ее плеча. В попытке ее поймать, сестра слишком сильно свесилась и не удержалась.
Мгновенная смерть.
Банально. Глупо. Ужасно. Необратимо.
Если бы не Тимошка, не знаю, как бы мы справились.
Невозможно описать, в каком мы были состоянии. Никогда прежде я не задумывалась, что потеря близкого человека – это не мгновенный шок, а длительное состояние. Смерть дедушки тоже была горем, но не таким.
Я почти месяц звонила маме в панике каждый час, чтобы услышать, что она жива. Спать смогла нормально где-то месяца через три, но кошмары иногда возвращаются до сих пор.
Рецидивов не было давно, иначе я бы прихватила с собой успокоительное, но страх за Тимку, чуть не свалившегося с лестницы, всколыхнул застарелый ужас.
Наверное, накладывается еще общее какое-то предпростудное состояние.
Мне жарко, страшно, я вся мокрая. Ощущение, что под кожей разворошенный муравейник.
Провалившись в сон, я вижу падение Маши, а вынырнув из липкого кошмара с колотящимся сердцем и немым криком, застывшим в горле, вспоминаю, как Тима взмахивает ручками и…
Это ненормально. Может, мне тоже к специалисту надо. Несколько лет прошло, а эта трагедия все равно выбивает меня из жизни. Не выдержав, я встаю и принимаю снотворное, но только хуже делаю, теперь я не могу вырваться из плохого сна.
– Тише… Варя, тише, детей разбудишь, – как сквозь толщу воды до меня доносится встревоженный голос. – Что ж ты так кричишь?
Я? Кричу?
Горло саднит, хотя мне кажется, будто я не могу разлепить пересохшие губы.
– Пить хочешь? Температуры нет, – бормотание меня успокаивает. – Чего тебя так трясет-то?
А… это кто-то сам с собой разговаривает. Как я хочу спать. Пусть бубнит, мне не мешает… Могу даже подвинуться.
Только майку снять надо. Она противно липнет к телу, создавая ощущение, что я вязну в болоте. Влажная и слишком широкая, путается только.
– Варь, ты что творишь… Блядь, Варь!
– Спи, – хрипло шепчу я, не пытаясь даже приоткрыть глаза.
Ресницы склеились, наверно от слез.
– Да как спать? Варя, с тобой все в порядке?
– Спи, – настаиваю я, отталкивая горячие руки, от которых становится еще жарче.
Я чувствую, что сейчас будет хороший сон, если мне наконец дадут поспать.
И отползаю в сторону, освобождая место для этого беспокойного человека.
– Черт, Варвара! – меня пытаются укрыть простыней, которую я тоже отпихиваю. Жарко же. Душно. – Прикройся хотя бы.
