Ошибочка вышла - Ксюша Левина
— Что делать будем? — вопрос был явно риторический и не ко мне, потому что… а мне почём знать? Я даже не понимаю, что есть внематочная и чем оно грозит.
— Я… н….н…
Но доктор думала.
Я не мешала.
— Так. Госпитализируемся?
Я активно закивала. А потом решилась, потому что молчать дольше — значит быть полной дурой:
— Что всё это значит? Какие варианты? Я ничего не понимаю!
Я выпалила это и прямо посмотрела в глаза врачу, а она покачала головой, поджав губы, мол, как дитё малое, такие глупости спрашивает.
— Ну тут как сказать… Он может ещё маленький совсем. Конечно, мы рассматриваем позднюю овуляцию, как вариант, но… нужно наблюдать. Сдашь ХГЧ, посмотрим в динамике. Кровишь сильно?
— Н-нет… — я помотала головой, припоминая, что с того момента в туалете не помнила, чтобы снова видела кровь.
— Ну может и маленький. А может и нет там ничего. Не знаю. Будем смотреть. Если ложишься — подписывай.
***
Спустя час из меня выкачали, кажется, литр крови на всё подряд. Обругали, что на пятой ампуле мне поплохело и уложили на кушетку в процедурной.
Я лежала одна, над головой скрипела лампа, за окном ночь, и почему-то в больницах за окнами всегда особенно чёрное небо. Страшно. И поэтично немного.
— Ну зачем я тебе? — спросила я у детёныша, чувствуя, как слёзы стекают по вискам и теряются в волосах. — Почему ты меня выбрал?.. Неужели ты не понимаешь, что я сама ещё ребёнок, ну какая я тебе мать… Тебе нужен кто-то любящий. Взрослый. Умный. Тот, кто знает, что такое заботиться о другом. А не я. Ты ошибся, ясно тебе? Не я тебе нужна, глупый…
Почему то разговаривая с ним впервые, я стала думать, что он там. Что он настоящий и просто не показался злым тёткам узисткам. Водит всех за нос. Я дышала больничным густым воздухом, удушливым, как гарь, и казалось, что никто меня тут не понимает. И это глупое существо никто не понимает.
А всё зависит от него. Потому что тест, который мне зачем-то вручила медсестра, упорно показывал две полоски. Потому что кровотечение так и не началось. Потому что его не нашли в трубах, нигде не нашли, и я не знала, что это значит, но почему-то была уверена, что ставлю на детёныша, который, как Ди Каприо в “Поймай меня, если сможешь” боролся за свою шкуру.
— Всё зависит от тебя, детёныш… Знаешь что? — я вытерла слёзы с лица. — Ну ты и упрямец! Что ты прицепился? — а щёки снова мокрые, и таких крупных слезинок я никогда не ощущала, таких горячих и горьких. — Ты, детёныш, совершенно недальновидный… дурной пример заразителен. Ты ещё пожалеешь, что меня выбрал… Потому что папы не будет, и бабок. Я тебе не куплю новый телефон, не оплачу кружки. Я вообще не знаю, что с тобой делать. Устроит? Ю а велком.
Перевернула на бок, обхватила себя обеими руками и стала глубоко и медленно дышать.
У меня ничего не болело. Ничего меня не тревожило. Ощущение потери, что терзало в номере, где сидела с Ниной, прошло.
Почему-то стало лучше и легче, будто с души свалился камень, хоть это и нельзя было объяснить никакой логикой.
— Так, Обломова? — позвала медсестра, которая меня тут укладывала “полежать”. — В палату можешь идти, если в себя пришла. И к тебе пришли, не знаю уж кто пустил, — медсестра обернулась и смерила визитёра взглядом. — Ну вот он дойти и поможет. Всё. Утром жди врача.
Он?..
Семнадцать верблюдов в тоске
Он стоял, подперев щёку кулаком, поставив локти на подоконник, согнувшись в три погибели… и, увидев это скрюченное тело, я в первую секунду не решилась сделать шаг вперёд.
— Папа?
— Сонька, — улыбнулся он, обернулся и стал водить по лицу, будто на него налипла паутина.
Папа всегда носил крошечные очки, как у Дамблдора, у него были вечно лохматые волосы, как у безумного учёного, и удивительно доброе лицо. Папе было только сорок пять, выглядел он достаточно молодо, но немного нелепо почти всегда. Лев Львович Обломов чем-то напоминал героев из советских комедий. Шурика, например, хотя нет. Я наговариваю и делаю его слишком уж милым в ваших глазах… он был эдакий Андрей Миронов из “Будьте моим мужем”, помните?
Хороший парень, настоящий доктор, открытая душа нараспашку.
Я в детстве думала, что эта песня из фильма — наша с ним песня.
Картинка, картинка,
С верблюдом на песке,
Картинка, картинка,
Верблюд в большой тоске.
Я вспомнила эти четыре строчки и… заплакала.
И тут же побежала к папе, который меня крепко обнял и (возможно тоже заплакал) стал гладить по спине.
— Ты м-меня забрать?... Ты к-как узнал?.. — я заливала слезами папину белую футболку, вечно он их таскает и именно белые.
— Да позвонили, я тут дежурю по средам, — вздохнул он.
— Ужасное место… они меня обижали, пап.
— А-а… обижали? — усмехнулся он. — Прям так и все разом?
— Все, — я отстранилась и стала вытирать слёзы.
А папа смотрел и посмеивался. Может, ещё ничего не знает?
— Пошли, я знаю, где тут найти диван, — он взял меня, как маленькую, за руку и повёл по коридору.
Папа высокий, ну для меня так точно, весь в светлом. И я коротышка в чёрном платье. В отражениях окон мы смотрелись странно, но так, наверное, всегда было. Папа одевал меня незатейливо, как мог, а сам не менял стиля. Брюки — светлые, футболка — белая, волосы — удлиннённые. Именно об этом он просил у своего мастера.
Мы всегда выглядели как белый-папа-великан и маленькая-чёрная-кошка. Я всегда носила две высокие шишечки, как ушки, потому что это всё, что умел мастерить папа.
Диван и правда был, а рядом пост и спящая на нём лицом в клавиатуру медсестра.
— О, спит, — будто бы удивился папа, хотя что-то подсказывало, это только чтобы меня рассмешить. — Будить не будем?
— Нет, — мы упали на диван.
Он был мягким и почти уютным, но не настолько, чтобы забыть, где нахожусь.
— Ну? Рассказывай, кисюндра, что тебя привело в гинекологию посреди ночи.
— Пап… ну ты же знаешь… — взвыла я.
— Знаю. Боишься?
— Очень…
— Чё делать хотела? — я видела смешинки в папиных глазах.
— А… борт, — почему-то это слово сказать было ещё сложнее, чем “беременность”.
— О как, и где же?
— В клинике. Частной.
— Дорого?
— Безмерно…
— И деньги нашла?
— Почти.
— Стипендию хотела потратить?
— Да.
— А чего так? Не
