Ненависть и ничего, кроме любви (СИ) - Романова Любовь Валерьевна

Так я и поступаю. Сначала пью таблетки, потом решаю поголодать пару дней, поэтому пропускаю завтрак, ограничившись только зеленым чаем с молоком. Папа неодобрительно цыкает, когда видит мою еду, и даже говорит мне:

— Ты слишком худая. Тебе надо есть.

Но я-то знаю, что не худая, а теперь уж и вовсе поправилась, и его замечание меня раздражает. Хочется огрызнуться, сказать, чтобы глаза разул и больше не лез ко мне с вопросом еды. И так два дня я шла на поводу у всех, кто старался меня накормить, и вот результат! Но все же мне хватает выдержки что просто игнорировать его замечание, и делать по-своему. В итоге, хожу целый день голодной, к вечеру даже начинает кружиться голова, а в течении дня меня то и дело бросает в жар. Я не могу ходить спокойно мимо зеркал, которые, как назло, у отца понатыканы во все шкафы — мне так и мерещатся лишние килограммы.

Нагнетая себя все сильнее, день свой я заканчиваю в полуобморочном состоянии, обессиленная в кровати с двумя стаканами теплой воды в желудке, что помогает ненадолго притупить чувство голода, но этого времени вполне хватает на то, чтобы уснуть.

Стоит ли говорить, что на утро я разбита? В отражении на меня смотрит пьющая женщина лет сорока пяти, с ужасными синими кругами под глазами. Однако, меня радует то, что весы показали снижение веса, хотя и не полное. Сама себя убеждаю в том, что диета работает, лишняя вода выходит, значит я иду в правильном направлении, но все же, после долгого самобичевания, решаю позавтракать хотя бы кефиром, иначе попросту не выдержу еще один день.

В универе встречаюсь с Ирой — она ждет меня возле аудитории и почему-то не заходит внутрь.

— Ты чего здесь? — спрашиваю я, после короткого приветствия.

— Да там сидит Мартынов. Прямо на первом ряду. Ну куда я одна, Вер? Он же меня проглотит и не подавится, — объясняет Ира, теребя в руках ручку от сумки.

— Ладно, идем.

Первой захожу я, Ирка крадется следом. Мартынов сразу же оживляется, действительно сидит на первом ряду прямо с краю, и будто только нас и ждал.

— Рыжая! — зовет он более-менее мирным тоном, но Ирка все равно вздрагивает — я это даже спиной чую, — надо поговорить.

— А ты сегодня в адеквате? — подкалываю его я, недоверчиво оглядывая с ног до головы.

— А по мне не видно? — теперь его голос звучит по-другому, вернулись нотки высокомерия.

— Ты знаешь, мне сперва показалось, но сейчас вижу, что лишь показалось.

— Вер, отойди, а? — я немного оторопела от непривычного звучания моего имени из уст прихвостня Радецкого, потому не смогла сразу же дать отпор. Марк подошел со спины, я даже не заметила его присутствия.

Я ничего не отвечаю и не двигаюсь с места — не могу же просто бросить Ирку, но она вдруг поворачивается ко мне и говорит:

— Ладно, я поговорю.

Замечательно! То есть я готова грудью на амбразуру, а она вроде как и поговорить не против. Ну что у нее в голове? Ну решила так решила — я киваю ей в ответ, разворачиваюсь и поднимаюсь на несколько рядов вверх, где и занимаю крайнее место.

— А ты записалась к Скопцовой в личные телохранители? — голос Радецкого прямо возле уха выводит меня из равновесия, вынуждая сотни крохотных иголочек истязать мое тело.

— Хватит ко мне подкрадываться!

Радецкий стоит в проходе, оперев руки о парту и спинку лавочки, вроде как отрезая мне путь к побегу.

— Как прошли выходные? — словно и не слыша, спрашивает он.

— Ты хотел сказать выходной? День, в который мне выпадает счастье встречать тебя, выходным не считается.

— Что это с тобой, Воронова? — Радецкий удивлен?

Да, верно, удивлен. Вон улыбка с лица сползла, и вроде бы растерянность какая-то промелькнула.

— А что со мной? — притворно удивляюсь, — твой субботний перфоманс я еще не забыла.

— Тогда ты не забыла, как принимала в нем участие и тебе это даже нравилось?.

Я сделала серьезную ошибку с утра, когда выбирала джемпер под свою фатиновую юбку, ведь сознательно же выбрала тот, у которого через всю спину до самой поясницы тянется v-образный разрез, а Радецкий ни с того ни с сего протянул свою лапу и ошпарил кожу огненным касанием.

— Не принимай желаемое за действительное, — фырчу я, хотя дыхание дает секундный сбой. Всего секунда, а сердце уже начало перекачивать кровь быстрее.

Ладонь Радецкого тянется вниз, пальцы чертят дорожку по линии позвоночника, забираются за разрез, сильнее опаляя кожу. Я непроизвольно поворачиваю голову в его сторону и конечно же встречаюсь с его ледяными глазами — когда только он успел так наклониться?

— Убери руку, — тихо, но уверенно говорю я, — и сделай шаг назад — ты вторгаешься в мое личное пространство. А если еще раз ты позволишь себе что-то подобное, то обещаю — конечности вырву с корнем.

— Настолько неприятно? — спрашивает, ухмыляясь, но руку не убирает, а наоборот ведет ее выше и глубже, уже почти обнимая меня.

Я клянусь, хочу дернуться, вскочить с места, вывернуть его лапу, и пока он будет выть от ломящей боли, двинуть коленкой в то самое место, где сосредоточены его мозги. Но черт, не могу. Приказываю себе: «Встань! Давай же! Сейчас!», а ног не чувствую, будто парализовало.

— Отойди от меня, — выдаю с трудом.

— Или что? Придумаешь остроязычный ответ? Я это переживу.

Радецкий склоняется к моему лицу так резко и стремительно, что я всерьез полагаю, что он хочет меня поцеловать, поэтому отворачиваюсь, но его губы останавливаются всего в миллиметре от моего уха, а голос, тихий и завораживающий, как шипение змеи, произносит:

— Скажи мне, ты надела белье под такой откровенный джемпер? — его ладонь проходится сбоку — по ребрам, явно пытаясь отыскать что-то прикрывающее грудь, — или позволила себе вольность?

Конечно я не позволила, благо в двадцать первом веке есть множество альтернатив классическому бюстгальтеру, но ему-то я что должна ответить? Сказать как есть — может отстанет? Но нет, полагаться на это так же глупо, как на то, что бензин подешевеет из-за подорожания нефти. Оставив разумные доводы против моего решения, я принимаю правила игры. Уверена, что в моих глазах зажегся озорной огонек, ведь я больше не тушуюсь и не зажимаюсь от его откровенных касаний, а распрямляю спину, поворачиваюсь к Радецкому всем корпусом, от чего его рука сама собой соскальзывает со спины, умудряюсь даже ногу на ногу закинуть, протягиваю руку, ухватываюсь указательным пальцем за ворот его рубашки и смело тяну на себя. Радецкий ведется, как Ослик, которому показали морковку. Тяну медленно, смотря прямо в его бесстыжие глаза, призывно закусываю самый кончик губы и с упоением наблюдаю, насколько расширились его зрачки после этого действия. Притягиваю его настолько близко, что носы почти соприкасаются.

— Марк, — произношу томным голосом, почти касаясь губами его рта, — а кто ты собственно такой, чтобы задавать мне подобного характера вопросы?

— Скажем, я заинтересован в том, чтобы блюлась честь дамы, — отвечает он быстро, словно заранее знал, что я спрошу.

— О, не беспокойся, об этом аспекте моей жизни есть кому подумать.

— Вспомнила про Фирсова? А в тот вечер ты тоже о нем помнила?

— Ну разумеется, — уверенно говорю я, одаривая Радецкого новой лучезарной улыбкой, — а вот ты, кажется, о нем совсем позабыл.

— А будет ли он доволен, если узнает о том, что произошло? — Боже, Радецкий пытается меня шантажировать? Его жалкие попытки вызывают во мне приступ смеха, который я с трудом сдерживаю.

— Намекаешь, что расскажешь ему? Напоминаю, что я там присутствовала не в бессознательном состоянии и помню, как все происходило. Думаешь у меня не хватит убедительности, чтобы внушить Диме, что именно ты полез ко мне с непристойными действиями, еще и угрожал рассказать все ему, если откажусь тебе подчиняться.

— Ты что несешь, Воронова? Не было такого! — его опешивший взгляд смешит еще сильнее.

— Но Дима-то об этом не знает, — отвечаю я, посмеиваясь, — а я умею быть очень убедительной, так что прежде чем угрожать, убедись, что мне нечем крыть.