Даниэла Стил - Калейдоскоп
Александра решила, что мамочка — точь-в-точь Белоснежка после того, как съела яблоко, и приставала к Хилари: когда мама проснется? Когда придет папа и разбудит ее поцелуем?
— Нет, Акси, она так и будет спать, — тихо ответила Хилари.
Зазвучала «Аве Мария!» в исполнении органа.
— Почему?
— Потому что. Успокойся! — Хилари крепко стиснула ладошку сестры.
Мимо пронесли гроб, и лицо Хилари стало белее мела. Она вдруг сняла с крышки гроба две белые розы и протянула одну Александре. Та заплакала и зашептала: пусть мамочка проснется… Как же она будет дышать в закрытом ящике? Казалось, она, так же как Хилари, понимает, но не хочет признаться в этом даже себе, что мама умерла. Даже крошка Мегана расхныкалась, и няне пришлось вынести ее из церкви.
Так страшны, так неуместны были похороны в этот солнечный день. А впрочем… Соланж всегда сопровождали цветы и солнечный свет; пламенели роскошные рыжие волосы; сверкали изумрудные глаза; гибкое тело всегда было в движении…
Артур отвез девочек обратно домой, а сам поехал на кладбище — проследить, чтобы все было в порядке. Оттуда уже он отправился к Сэму. Отвез ему белую розу с гроба.
Артур вошел в комнату — худой, долговязый и очень бледный, в черном костюме и черной шляпе — скорбный посланник Смерти. Сэм взглянул на него — и задрожал мелкой дрожью.
— Возьми, — сказал Артур, и Сэм трясущейся рукой взял розу.
— Как девочки?
— Хорошо. Хилари взяла шефство над младшими — как будто приняла эстафету от Соланж.
Сэм без сил опустился на стул и схоронил лицо в ладонях, сжимая белую розу, пахнущую смертью, скорбью и похоронами. Из его жизни навек ушла радость. Все кончено. Днем и ночью он лежал в своей камере и думал о Соланж. Даже дочери отошли куда-то вдаль. Будут ли они ненавидеть его, когда осознают, что он убил их мать? Ему больше незачем жить — он так и сказал Артуру, когда тот напомнил, что необходимо думать о детях. Что он может им дать? Свои долги? Непростительную вину? Скверные привычки? Свое раскаяние? Разве смогут они когда-либо это понять?
Артур прокашлялся.
— Сэм, я беспокоюсь за девочек. — Только бы Сэм не стал спорить, не воспротивился его плану! — Я решил продать драгоценности Соланж, чтобы им было на что жить, да и тебе понадобятся деньги, чтобы нанять адвоката, если мне удастся тебя убедить. Разумеется, если речь пойдет обо мне, то ничего не нужно…
Какие там деньги! Если ему суждено защищать Сэма, он сделает это без платы. Все-таки будет лучше, если защиту поведет кто-то другой. Сэм лишил жизни единственную женщину, которую Артур любил, которой восхищался… Да что там восхищался — боготворил! Как бы они ни были близки, как бы ни были тесны связавшие их узы, Артур не может взвалить на себя бремя этой защиты. Но как втолковать это Сэму — он ничего не желает слушать.
— Так что ты скажешь насчет продажи драгоценностей?
Сэм повернул к нему мертвенно-бледное лицо с пробивающейся щетиной.
— Конечно. Если это поможет девочкам, сбагри их все. Тебе понадобятся ключи от депозитного сейфа в банке.
— Я их уже нашел. У Соланж был идеальный порядок во всем.
Сэм кивнул, будучи не в силах говорить. У Соланж был порядок во всем. Еще бы! Она была необыкновенной женщиной! Но какая теперь разница? Она умерла… Артур видел, как гроб с ее телом опустили в могилу — лишь несколько часов назад. Это воспоминание и сейчас создавало вокруг него некую ауру, Сэм не мог не чувствовать этого.
— Так я и сделаю — прямо на этой неделе. — Ему понадобится много денег: для девочек и для Сэма!
Суд назначили на июнь, до него оставалось много месяцев. Артур хотел, чтобы в течение этого времени у девочек было все необходимое. Немало денег потребуется на проведение психиатрической экспертизы. В данной ситуации, имея в виду признание Уолкером своей вины, признание того, что он действовал в состоянии временного помешательства, было их единственной надеждой.
Время тянулось бесконечно долго. Няня не очень-то справлялась со своими обязанностями. Соланж не придавала подбору слуг особого значения: ведь она сама была постоянно под рукой.
Самым тягостным оказалось Рождество. В отсутствие обоих родителей девочки казались маленькими сиротками. Артур повез Александру и Хилари на рождественский ужин, но он оказался безрадостным. Даже Александра почувствовала общую напряженность, а под конец бедняжка совсем растерялась.
— Хилли, за что ты сердишься на дядю Артура?
— С чего ты взяла? — С минуту Хилари изучала дно своей тарелки, но потом подняла глаза на младшую сестру.
— Я же вижу, что сердишься. Когда он взял тебя за руку, ты ее вырвала.
— Ешь свою индейку, Акси.
Сидя в ресторане «Плаза», Хилари не воспринимала рождественские гимны в исполнении скрипок. Она была всецело поглощена собственными мыслями. Артур пожалел, что Марджори не поехала с ними и предпочла ужинать в обществе приятельницы-адвоката. Он умолял, но она отрезала:
— Мне нет дела до этих соплячек, и тебе тоже нечего с ними возиться. Пусть привыкают к своему новому положению.
— В восьми- и пятилетнем возрасте?! Это же Рождество! Самое меньшее, что мы можем для них сделать…
— Ничего не хочу слушать. Если тебе охота разыгрывать благородного спасителя, это твое дело, а меня не впутывай! — И она ушла, хлопнув дверью.
Упорное нежелание встречаться с девочками было продолжением ее застарелой ненависти к Уолкерам вообще. Она также хотела отплатить Артуру за его частые встречи с Соланж. Не то чтобы она ревновала — просто терпеть не могла ее чисто французское кокетство и то, что Сэм был актером — пусть даже популярным.
На Рождество Сэм так и не увиделся с дочерьми. Ему не разрешили позвонить им, да он и сам не стал бы, потому что не мог думать ни о чем, кроме Соланж: как случилось, что он убил ее?
Артур показывал ему фотокарточки, но отрешенность Сэма не проходила — он говорил только о Соланж и о прошлом, без конца перечислял свои грехи и ошибки. Он превратился в старика, у которого все в прошлом и нет будущего. Артур пытался пробудить в нем интерес к предстоящему процессу. Сэм не заботился о защите и часто повторял, что заслужил высшую кару. Это угнетало Артура.
Так прошла зима. Хилари более чем успешно вела хозяйство; младшие девочки хорошо себя вели — правда, на их личиках, так же как у Хилари, застыли душевная боль и недетское страдание, пугавшие Артура. Однако Хилари не нуждалась в его утешениях. После кончины матери она держалась замкнуто. Он не раз пытался внушить ей, что он — ее крестный отец и любит ее, но девочка только вежливо внимала и никак не отзывалась на ласку. Она стала странным, отчужденным, неестественно спокойным ребенком, а об отце говорила так, словно он давно умер — задолго до матери. Случившееся оставило глубокий след в ее душе; она забыла о своем возрасте. Трагедия наложила на нее отпечаток, и было больно видеть, как она превращается в старушку.
