Дебра Кент - Как опасно быть женой
– Именно что загнали. – По моей интонации можно заключить, что я страшно этим недовольна, хотя на самом деле я больше не жалею, что согласилась работать в комитете.
Подозреваю, что и Эван Делани тоже не слишком огорчен. Он откидывается на стуле и чуть придвигает свою мускулистую руку к моей; она не касается меня, но я ощущаю исходящий от нее жар, хотя не исключено, что мне это только кажется. В том смысле, что это может быть мой собственный жар. Я не позволяю себе вдыхать запах Эвана, смотреть на темные курчавые волоски, выбивающиеся из-под ворота его мягкого серого свитера, обращать внимание на сильные пальцы, следы утреннего бритья на щеке, золотистые блики в зеленых глазах под тяжелыми веками, бахрому темных ресниц. Нет-нет, я решительно ничего этого не замечаю.
Донателла Поуп, усатая преподавательница искусствоведения, благоухающая куриным салатом, встает во главе длинного полированного орехового стола и разъясняет процедуру ведения собрания. Из косметики на ней только яркокрасная помада, которая в сочетании с усами придает Донателле вполне роковой, но отталкивающий вид а-ля Фрида Кало.
– Я хочу, чтобы вы, – призывает Донателла, – разбились на пары. Обсудите проблему со своим соседом слева, а через полчаса поговорим все вместе, поделимся соображениями и придем к общему решению. – Она бодро хлопает в ладоши. – И помните: наша первоочередная забота – студенты. Но не надо забывать и об интересах университета, хорошо? – Она снова бьет в ладоши. – Все, народ, работаем, работаем!
Слева от меня сидит Вернон Блэнкеншип, заслуженный профессор математики. Он уже на пенсии и весь покрыт старческими пятнами размером едва ли не с мою голову, на локтях у него мокрые болячки. К счастью, Эван, проигнорировав свою соседку слева, миниатюрную блондинку с кафедры Восточной Европы, ведет меня в глубину конференц-зала, освещенного старомодными, лестными для внешности вольфрамовыми лампами и бра в форме лилий. Некоторое время мы сидим молча. У Эвана очень смущенный и счастливый вид.
Я, к нашему взаимному удивлению, протягиваю руку к его очкам:
– Можно?
И, не дожидаясь ответа, осторожно снимаю их, дышу на линзы и протираю краем своей хлопчатобумажной блузки. Без очков Эван выглядит растерянно, но глаза становятся больше, ярче, зеленее.
Я возвращаю очки:
– Так лучше?
Он моргает и улыбается:
– Намного. Спасибо.
Я слышу в ушах биение собственного сердца.
– Извините. Сама не понимаю, почему так сделала. Непроизвольно вышло… короче, простите за фамильярность.
– Что вы, Джулия.
Я вижу свое имя, слетающее, как в замедленной съемке, с его губ. Смотрю на язык, задержавшийся за зубами на слоге “ли”, и неожиданно “Джулия” становится не просто идентификатором, но чудесным напевом, названием нежного розового цветка.
– Наверное, надо все-таки обсудить панно, – говорит Эван, и я замечаю, что по его смуглой шее ползет густая краска. – М-м… я вот что думаю. С одной стороны, студенты до известной степени правы. Если человек любит животных, а я вот люблю, и очень, то для него панно, безусловно, м-м-м, оскорбительно. Да и живопись, прямо скажем, так себе. В общем, если картину снимут, никто не умрет.
Я киваю, даже не слушая. Я вновь проигрываю в голове сцену с очками. Интересно, он тоже?
– С другой стороны, – продолжает Эван, – что такое университет, как не место свободного обмена идеями, где можно поговорить об искусстве – плохом в том числе? Пусть панно станет поводом для дебатов, средством обучения. Неужели университет капитулирует только потому, что кучка людей высмотрела в панно что-то для себя оскорбительное? Я считаю, это нездоровый прецедент. А вы?
– Согласна, – киваю я, страстно желая, чтобы он снова назвал меня по имени. – Нездоровый. – Меня словно накачали наркотиками. Надо срочно выйти на воздух.
– Вот и хорошо. Тогда, очевидно, все?
– Очевидно. – Я неохотно приподнимаюсь со стула, но Эван не двигается.
– Видите ли, я согласился на эту тягомотину только потому, что босс велел мне пополнить послужной список. Тогда меня смогут взять в штат. А то я, как выяснилось, недостаточно активен. За все время на факультете заседал только в двух комитетах.
– Как вам это удалось?
Эван пожимает плечами:
– Работал, работал, вот все и прохлопал. Преподаватель, у которого нет времени организовать продажу домашней выпечки? Скандал.
– Бросьте, у вас нет комитета по выпечке. – Я замолкаю. На мгновение это кажется вполне допустимым. – Или есть?
Эван улыбается своими лучистыми глазами и бормочет нечто вроде “какая прелесть”.
– А вас как угораздило? – спрашивает он, сводя руки за спинкой стула, чтобы размять восхитительно мускулистые плечи.
– В смысле?
– Ну, почему вы здесь? Уверен, что у вас полно куда более важной работы.
Стоит ли рассказывать о властной начальнице, приступах неуверенности в себе, моей неизбывной жажде похвалы, о муже и детях? Я вспоминаю неписаный кодекс допустимого уровня откровенности в разговоре. Излишняя искренность в самом начале знакомства – моветон.
– Я тут вместо начальницы. Она попросила. Эван улыбается:
– Да вы – настоящий скаут, Джулия Флэнеган. Я смотрю на блокнот у себя на коленях и молчу.
Комитет рассаживается по местам и голосует за сохранение панно, но также решает предоставить активистам стеновое пространство размером шесть на четыре фута в том же лекционном зале, чтобы они могли выразить свои взгляды. Следующая задача – выработка рекомендаций по студенческой выставке, но для этого нужно еще одно собрание.
– В целях экономии времени, – вещает Донателла Поуп, – предлагаю вам встретиться так же, то есть парами, до следующего заседания. Как, народ, согласны?
Аплодисменты.
– Первая светлая мысль за весь день, – шепчет Эван. – Слушайте, Джулия. Раз мы все равно будем встречаться, почему бы нам, знаете ли, не поужинать? Как вы относитесь к… м-м… итальянской кухне? “Сотто Воче”? Через три недели, считая с нынешней пятницы? Это будет. – Он достает из заднего кармана потрепанный черный ежедневник. – Двадцать шестое. Идет?
Мама дорогая! Прежде всего, вечер – это вечер. Я-то думала о кофе часиков в десять утра, предпочтительно в университетском кафетерии. Во-вторых, вечер пятницы – время свиданий. А “Сотто Воче” не просто ресторан, а романтический итальянский ресторан, названный так за тихую, почти заговорщицкую атмосферу; каждый столик там кажется столиком для двоих в укромном уголке.
– Хорошо, – слышу я собственный голос и мгновенно вижу в его глазах облегчение и даже благодарность.
