Дмитрий Басаргин - Море, солнце и…
— Адьёс! — Федор протянул руку Виктору, второй держа под мышкой сакс.
— Адиос! — Виктор пожал протянутую руку.
И они разошлись. Один — кренясь под ветром, с саксом под мышкой, что почти в его рост. И второй — взвалив рюкзак на плечи, с гитарным футляром в руке. Разошлись, скорее всего, навсегда. Но сегодня они сыграли вместе. Вместе с ветром, штормом и чайками. Поэтому нет у них сожаления, а есть эйфория. Такова, знаете ли, сила искусства.
* * *Виктор брел домой, пытаясь обходить мутные потоки, что текли ему навстречу с гор. Промокая все больше, хотя казалось бы — куда еще? Хорошо хоть рюкзак и чехол гитарный не промокают, сам проклеивал швы. Да и вообще, ерунда это все — дождь, шторм. Завтра утром — в Симферополь, оттуда — первым поездом в Россию. Лето за границей кончилось. Надо же… Внезапные мысли пронзают, таково их свойство. «Вот я стою здесь, на Крымской земле, завтра с грустью уезжаю в Россию. А прадед уезжал из России, тоже с Крымской земли, тоже с грустью. Только моя грусть временна, а его была навсегда. На-всег-да… Какое противное слово. О чем, бишь, я? Да-а… Ерунда это все. Вот что-то есть… Что-то, что не ерунда…»
Маленькая фигурка отделилась от забора, забора его дома. Самое интересное, что в этом не было неожиданности — он в глубине души, в самой сокровенной глубине, знал… Но все равно остановился, прямо посреди улицы, весь мокрый до нитки. И дождь, и эти грязные сумерки с ветром, все куда-то отдалилось, все стало не важно. Нина подошла к нему, тоже промокшая, в том самом темном платье с открытыми плечами, в котором танцевала для него. Он заметил платье только потому, что в нем трудно было ходить, оно облепило ноги. Заметил краем глаза.
— Ты жив, — скорее вопрос, чем утверждение.
— Что со мной случится, — какие огромные у нее, оказывается, глаза. Каждый раз смотрю, каждый раз удивляюсь.
Огромные, черные, как ночь, глаза.
— Я молилась за тебя, — она стояла совсем близко, сделал движение рукой, будто хотела коснуться его, но остановила себя. — Пахло смертью… я… я не знала, что делать… как помочь… помолилась — стало легче. Я поняла, что все будет хорошо с тобой.
— Я тоже молился, — признался он. — Было страшно.
— Ты не упал? — ее глаза стали тревожными. Она опять сделал движение рукой — коснуться — и опять остановила себя.
— Нет, — странное состояние овладело им. Наверное, сродни шизофрении, или, как минимум, раздвоению личности. Он смотрел на Нину и думал: «Господи, прости, что поминаю всуе, Господи, как счастлив тот, кого эта девчонка так любит. Да, она ведь любит первой чистой, чуть глупой, но такой… светлой любовью. Так любят, наверное, только дети. И девочки-подростки».
В ее глазах проснулось тихое счастье.
— Ты… ты славная, — он вдруг, неожиданно для себя, шагнул к ней, взял за плечи и осторожно поцеловал в лоб. Ее волосы все еще пахли солнцем.
— Ты очень славная. Уже поздно, мать волнуется, наверное. Пойдем, я провожу тебя домой.
— Нет, — она отпрянула от него. Кровь бросилась ей в лицо. — Я сама дойду. Пока.
Она быстро пошла, быстро — насколько позволяло платье, пошла под гору. Сделал три шага, остановилась, повернулась к нему.
— Ты странный. Я буду думать о тебе.
Она уходит.
Может, мы слишком злоупотребляем этой фразой, может, она с каждым разом все больше теряет свой трагический смысл, но…
Она ушла.
Понимаю, понимаю! Читатель-скептик и читатель-циник скажут, что никакой тут нет логики, что все это пасторально и вычурно. И уж в наше-то просвещенное время все должно было кончится, как минимум, жаркой постельной сценой в его бунгало. «…Его слабо загорелая кожа странно перетекала в ее смуглую…» и тому подобные пошлости. А потом утром, с первым автобусом, они бегут от братьев-абреков, возможно, те настигают их на своем «Опеле» в горах… Эх, вот это зажигательный сюжет!
Я отвечу одной фразой. Есть же элементарная порядочность. Есть, поверьте. В конце концов и набоковский Гумберт мог остаться для Лолиты чистой и недосягаемой первой любовью. Но предпочел стать Гумбертом. Имя нарицательное. А сюжет мой и не претендовал никогда на зажигательность. Вот так.
Ах, как приятно наблюдатьЦветенье юности несмелой.Чуть глупой, чуть оторопелой…Чудной цветок, ни дать ни взять.Но бойтесь вы его сорвать.Как хочется ей посвящатьСтихи, сонеты и романсы,Черты прекрасные КонстанцииВ ней узнавать и воспевать…Но бойтесь вы его сорвать!
* * *А утром он уезжал. Уезжал, почти не испытывая сожаления — это было первое дождливое утро за весь почти что месяц его жизни на юге. Таким юг не привлекал. Все сырое, будто насквозь пропитано тончайшей пеленой дождя. Откуда-то ветром доносит гул — шторм вошел в силу. Яростное море обрушивает на берег тонны воды. Снова и снова. Нет, это не Рио-де-Жанейро. Хотя, кто знает, может, и в Рио бывают плохие времена? И шторма?
Промозгло и сыро.
Он собрал свой нехитрый скарб, все влезло в рюкзак вместе с «комбиком». Куртку-джинсовку одел на себя. Надел и ни разу здесь ненадеванные джинсы. Надо же, пригодились!
Попрощался с соседями. Все они приехали позже него и еще не верили в то, что шторма — надолго. Все они хотели использовать свой шанс на отдых и поэтому оставались. В этом насквозь пропитанном влагой селении у беснующегося моря.
— Ну, будете у нас на Колыме… — Виктор по очереди пожал руки всей мужской половине, включая Гошу и Кирилла.
— Типун те на язык, — Сергей, отец Гошки «косит» под мелкоуголовного типа. Оттого и «зэчку» носит, хотя безобиден, в общем-то.
— Счастливо, — Света, мать Кирилла, тепло посмотрела на Виктора. В глубине души тот подозревал, что на его кандидатуру были какие-то планы у этой еще совсем молодой и цветущей женщины. Одна беда — жил он под боком. А это — минус.
Но шутки в сторону. Ну хоть тресни, никакого сожаления. Может быть, оно придет позже, а сейчас… Надо уходить вовремя. Шторма идут.
Он шагает по улице. Не к набережной, куда всегда ходил купаться, не к своему бару — короткой дорогой через бывший санаторий. Идет вверх, в гору, где на отшибе, почти за чертой города, стоит автостанция. Водяная пыль даже пахнет иначе — вода-то пресная, а у моря — соленый запах. Он прошел рынок.
Откуда-то из близлежащего кафе вырвалась вдруг уже подустаревшая песня «Ленинграда». Хотя, это в России она устаревшая. А здесь — хит сезона.
Доктор, доктор, выпиши таблетку,Дай таблетку от любви.Понимаешь, не могу я жить без Светки,Хоть мне сердце с корнем рви!
Хриплый голос Шнура надрывался, ревел из динамика. И ведь издевался, гад, по обыкновению. Вот так — всю жизнь, хочется чего-то высокого, а есть только эта убогость. Как хмурым утром в студенческой общаге после попойки. Сквозь выбитые окна гуляет ветер, трезвые собирают осколки/обломки, и орет благим матом магнитофон. И жить не хочется.
