Альмудена Грандес - Любовь в ритме танго

Я услышала шум за дверью, но не двинулась, даже не шевельнулась, когда здоровалась с Томасом, который, улыбаясь, вошел в гостиную.

— Как дела в театре? — спросил он.

— Очень хорошо! Ты даже представить себе не можешь, произошло нечто невероятное, это так здорово, ему понравилось. Просил, чтобы я ему переводила. Он никогда раньше не был в театре, спектакль был превосходный, актеры, музыка — все просто фантастическое. Плохо только, что когда мы возвратимся в Мадрид, мне придется с ним расстаться …

— Секундочку, — перебил меня Томас, подняв руку и требуя тишины. — Во-первых, ты ужинала?

Я отрицательно покачала головой.

— Ясно, тогда мы что-нибудь закажем. Где меню?

Томас пробежал глазами книгу предложений отеля (явно с пантагрюэльским размахом) и поднял трубку, чтобы заказать, не советуясь со мной, холодный ужин.

— Да, — сказал он, в конце концов, на весьма приличном английском. — И бутылку шампанского, пожалуйста…

Когда я услышала, как он произнес название какой-то марки с жутким французским акцентом, пожалела, что не вмешалась раньше.

— Это лишнее, — сказала я, — мне не нравится шампанское.

— И мне тоже, — сказал он. — Но обычай требует — тебе есть что отпраздновать.

— Да? — спросила я и только теперь отдала себе отчет в том, почему нервничала с момента его возвращения.

— Конечно, — сказал он улыбаясь. — Наш друг согласился.

Моя челюсть непроизвольно отвисла, рот открылся, а моя гортань издала какой-то глубокий вой, так что три минуты спустя какой-то сеньор, вероятно, наш сосед, позвонил и очень вежливо поинтересовался, что у нас происходит, не больны ли мы.

— Ничего не произошло, — успокоил его Томас, пока я прыгала, благодарно молясь какому-то неизвестному божеству. Мои глаза стали мокрыми, и я не переставала то и дело обнимать его.

— Моя племянница получила хорошую новость. Мы латинос, вы же знаете, у нас горячая кровь.

Затем Томас положил трубку и направился к бару, там он плеснул джина в рюмку и протянул мне.

— Очень хорошо, — сказал он, — на войне как на войне. Выпей это одним глотком. Так… Стало лучше?

— Да, но я все равно не верю.

— Но почему? Мы получим более или менее реальную рыночную цену. Юрист сказал, что мы должны заплатить налог в десять процентов, потому что, в конце концов, это исторический камень, в этом случае всегда приходится платить немного больше. Конечно, мы могли бы продать его по лучшей цене, только для этого пришлось бы долго ждать, торговаться, возможно, несколько лет… А вот и ужин!

Я пыталась проглотить хоть пару кусочков, наблюдая, как Томас уплетает с аппетитом, но чувствовала себя так, словно в меня кто-то вселился, меня мутило. Вино, тем не менее, пошло хорошо, и только благодаря этому я смогла задать вопрос, который меня волновал с тех пор, как мы покинули Мадрид.

— Тебе не жалко, Томас?

— Продавать камень?

Я кивнула.

— Нет. Почему мне должно быть жалко?

— Потому что он принадлежал твоему отцу, его следовало бы продавать тебе с братьями, а не мне, — это, во-первых, а во-вторых, потому что он последний… Я хочу сказать, последнее сокровище, которое сохранилось от жизни в Перу, разве нет? Я не знаю, но мне кажется, что нехорошо с ним расставаться.

— Я всегда знал, что он у тебя, Малена, всегда, с самого начала. Отец сказал мне об этом тем самым вечером, когда понял, что ты такая же, как мы, как он и как я, и, конечно, как Магда.

— С плохой кровью, — пробормотала я, а Томас кивнул.

— Конечно, он меня этим очень разозлил, потому что я был намного старше, а у него, я считал, было не вполне в порядке с головой. «У них нет никакого права», — сказал он, — «Когда это закончится? Какую цену мы должны заплатить, Господи?» Вот так…

— Поэтому он подарил его мне? — спросила я, сконфузившись. — Потому что был не в своем уме?

— Нет, — поправил меня с жаром Томас. — Когда дед подарил тебе изумруд, такой красивый и блестящий, он был в полном сознании и понимал, что делал. «Нет, я не это хотел сказать», — говорил он мне. В то время одно упоминание имени Родриго выводило его из себя, складывалось впечатление, словно его прямо но живому резали. Отец подарил тебе изумруд, конечно, только для того, чтобы ты продала его однажды, когда будешь одинокой и не сможешь так больше жить. «У вас есть я, — сказал он мне, — и у меня всегда были деньги, но я скоро умру, прежде чем она вырастет, а тогда кто о ней позаботится?» Поэтому он отдал изумруд тебе, чтобы это сокровище заботилось о тебе, чтобы защищало тебя от всего, а больше всего от тебя самой, понимаешь? Он был мудрым, у него было достаточно времени, чтобы понаблюдать за тобой. Он тебя очень хорошо знал и захотел отметить, выделить среди остальных, сделать сильной, чтобы ты чувствовала собственную власть и значимость, чтобы никто никогда не посмел обидеть тебя. Отец хотел, чтобы ты стремилась к большему, потому что однажды ты произнесла удивительную фразу, которую позже Магда не уставала повторять.

— Какую фразу? — спросила я. — Я не помню.

— А я помню, — улыбнулся Томас. — Ты сказала ему, что твоя сестра Рейна намного лучше тебя.

Я помнила то время плохо и, слушая его слова, память переносила меня в прошлое: я снова была в кабинете в доме на улице Мартинес Кампос, солнце нежно светило сквозь стекло, придавая сказочный блеск мебели, согревая меня. Я видела свою тень, падавшую на карту уже несуществующего мира далекой Америки, тогда я чувствовала любовь дедушки каждой частичкой своего тела. Теперь я задумалась над тем, вспоминал ли он о старом проклятии так же, как я это делаю теперь, верил ли в силу зла.

— Я любила его, Томас, очень сильно любила. Всегда любила, с тех самых пор как себя помню, и, несмотря ни на что, сама не знаю, почему так сильно.

— Это странно, потому что его было трудно любить, — на какое-то время Томас замолчал, глядя на потолок, раздумывая. — Но, в конце концов, у него в жизни было все. Об этом я сказал ему, когда рассказал ему правду.

— Какую правду?

— Единственную.

— Я не понимаю… Несомненно, ты всегда был невероятно таинственным, знаешь? С детства я тебя боялась. Ты на всех действовал успокаивающе, так же, как дед, ты всегда был очень серьезен. На семейных праздниках, на Рождество и все такое ты никогда не пел и не смеялся.

— Мне редко бывало смешно, — сказал он и рассмеялся, а я рассмеялась вместе с ним.

— Я даже не пойму, что в тебе странного.

— Чтобы относиться к проклятым, хочешь сказать? — я кивнула, а он опять на некоторое время замолчал.

Потом он протянул руку к своему пиджаку, достал портсигар из кармана, осторожно открыл его, зажег сигарету и наклонился вперед, упершись локтями в колени и глядя на меня.