Галина Артемьева - Колодезь с черной водой
Помоги мне, собачка!
Ветер тем временем усиливался. Обычно после отправки детей в школу и детсад Люша не спешила и позволяла себе небольшую утреннюю прогулку. Сейчас хотелось поскорей оказаться дома, пока не начался занудный осенний дождь.
В аптеке было тепло и светло. И никого народу. Аптеку эту Люша помнила столько, сколько себя. Сначала тут работали совсем старенькие аптекарши, ужасно медлительные и вредные. Аскорбинку нельзя было купить без наставлений насчет аллергии и язвы желудка, если будешь съедать больше одной таблетки в день. Ага-ага! Одна таблетка! Они по целой пачке съедали: вкусно и куда дешевле конфет всяких. Тем более – витамин! От них еще и польза.
Потом у аптеки стал другой хозяин. Он-то, наверное, и сменил их вечных и родных старух на молодых и бестолковых аптекарш, от которых умного совета не дождаться. Люша с мамой долго горевали по этому поводу, хотели найти старушек, чтобы как-то им помогать (на одну пенсию разве проживешь?). Но – увы. Никого найти не получилось. Однажды Люша забежала за памперсами для Лешика и услышала из аптечных недр возглас:
– Эй, привет, Ярцева! Ты ли это?
Ничего себе! За прилавком стояла Михалева! Танька Михалева, собственной персоной! Одноклассница, все одиннадцать лет просидевшая с Люшей за одной партой! Они после школы как-то потихоньку разошлись в разные стороны: Люша на филфаке училась, Танька в меде… Но на первых курсах еще виделись, делились переживаниями, помогали друг дружке, чем могли. А потом закрутилось. Своя жизнь у каждой. И не встречались ни разу! Все годы. А тут – вот, пожалуйста!
– Михалева! Нашлась! Вот здорово!
Ну да, теперь у всех имелись мобильные, теперь не потеряешься. А раньше – переехала на новую квартиру, нет дома телефона, все, считай, для людей потеряна.
Михалева, конечно, была давно уже не Михалева, а Хрунова. И сыну ее старшему шел девятый год, а младшему шестой. Но в остальном – все та же: смешливая и добродушная Танька, которой легко было плакаться в жилетку в случае всяких личных передряг и которая тоже охотно делилась пережитым, как только в очередной раз влюблялась или расставалась с любимым.
В аптеку Михалева, то есть Хрунова, пришла на пост заведующей. Но иногда и за прилавок вставала, если кто-то из ее подчиненных отсутствовал по уважительной причине. Так что у Люши появился свой фармацевт. Всегда можно проконсультироваться по поводу мелких детских болячек и всего остального.
В это утро Михалева, как и в день их первой встречи, снова оказалась за прилавком. И сразу засияла, засмеялась.
– Сегодня что у нас? День клоуна?
Стало быть, разные туфли не укрылись от ее зоркого глаза.
– Это ты меня еще во всей красе не видела, Тань!
Люша рассказала про колготки вместо шарфа и в лицах изобразила диалог с воспитательницей. Михалева хохотала взахлеб, как когда-то в школе.
– Так прям в колготках на шее шла? И ничего не заметила?
– Какое там – заметила! Я ж бежала! У меня цель: школа, детсад. Остальное – не имеет значения.
– А у меня что было! Однажды мой младшего в детсад собирал, так засунул ему обе ноги в одну штанину, в комбинезон. Тот стоит. Сонный. Вообще ничего не понимает. Отец его торопит: бежим, мол, я из-за тебя на работу опоздаю. Он стоит. Ну, как ему ногами-то шевелить, если они в одной штанине? А муж решил, что парень характер показывает, схватил его и понес на руках, мол, все равно детсада не минуешь. Принес. А воспитательница смотрит: у ребенка одна штанина свободная. Спрашивает, что с Ромочкой. Что у него с ножкой? Ну, только тогда и дошло до папаши! Тоже – посмеялись потом. У Ромки характер такой: не захнычет, не попросит. Молчать будет, и все. Стойкий оловянный солдатик, – поведала Михалева.
Аптека все еще пустовала. Утро. Рано еще. Народ обычно позже подтягивается.
Люша купила все, что надо. Вышла на улицу: тучи сгустились еще сильнее. Она понадежнее обмоталась шарфом. Ничего, успеет. Только продуктовый – и все. Там до дому две минутки. Все остальное – потом. Когда за детьми придет время идти.
Она шла быстро, не глядя по сторонам. Не очень-то приятно ловить на себе вопросительные взгляды прохожих. Надо же! Все с ходу замечали ее обувь! Казалось бы – кому какое дело? Нет, смотрят, удивляются. Вот бомжам у ларька не удивляются. Надписи краской на асфальте: «Продам соли» с номером телефона – не удивляются. А на туфли косятся. Люша стала про себя перечислять, чему еще надо бы удивляться вместо того, чтобы на ноги ее в разной обувке глазеть. Вон ребенок чумазый в майке, драных шортах и, похоже, босой – не удивляются! И собака брошенная, хоть и породистая, дрожит вон от холода – всем без разницы!
Она проскочила в магазин мимо ребенка и собаки. На автомате проскочила, миновав их, как наглядное пособие по неприглядным сторонам жизни родного города. Ребенок, кстати, маленький, лет пяти, не больше. Кто его послал милостыню просить? Он ведь что-то бормотал, наверняка просил подаяние. Кто-то ведь научил! Сволочи! И никому не интересно, что стоит тут несчастный полуголый младенец, неизвестно за какие грехи посланный в этот мир для продолжения мук.
Ей все еще никакого дела не было до этого чумазого маленького страдальца (мало ли их толчется на улицах). Просто сознание между делом фиксировало основные приметы окружающей среды. Она привычно и быстро положила в корзину все, что требовалось. Потом вспомнила, что завтра суббота, значит, никуда торопиться не надо, можно утром поспать или хотя бы подремать. А чада проснутся раньше, само собой. Значит, надо купить им их любимых плюшек с корицей. Тогда они прекрасно позавтракают сами. Молоко с плюшками. Или сок с плюшками. Продержаться смогут, пока она не прочухается.
Только что вынесенные на подносе плюшки пахли сногсшибательно. Тем более она еще не позавтракала, а есть уже ужасно хотелось. Но – увы. Себе она ни пирожки, ни пирожные, ни плюшки давно уже не позволяла. С этим – стоп. Иначе бегать будет тяжело по утрам, никуда не успеешь. Она попросила у продавщицы четыре плюшки: по две на каждое дорогое детское рыльце. А потом, вспомнив что-то, сказала:
– Нет, дайте шесть.
Потом метнулась в мясной отдел, указала на антрекот:
– Один кусок мне взвесьте, пожалуйста.
У кассы она опять порадовалась, что по утрам нигде нет очередей. Полдевятого всего. А она уже все дела переделала!
Ребенок и собака все еще маячили у магазина. Мальчик смотрел в одну точку и что-то говорил. Слов слышно не было, но синими губами он шевелил, значит, говорил. Смотреть прямо на мальчика Люше было очень страшно, невыносимо. Посмотреть пристально на человека в беде – это впустить беду в свой мир. И тут уж что-то придется делать. Как-то бороться, вместе выживать. А Люша считала, что еле-еле выживает и так. Денег на еду, квартплату, одежду и скромные лекарства при нестрашных болезнях хватало. Но только на это. И еле-еле. За детей все время было страшно, за маму тоже. Несладкая жизнь на серой полосе, если быть перед собой честной. Поэтому – да, она старалась не впускать в себя чужие беды. Пустая жалость только делает тебя еще слабее. А как-то изменить чужую судьбу к лучшему она и пытаться не могла себе позволить.
