Татьяна Туринская - Побочный эффект
Спустя девять месяцев, как и положено, родился мальчик. К несчастью, появился он на этот свет абсолютным блондином с голубыми глазами. А ведь Николай Вадимович Черкасов, записанный в метрике мальца, как отец, был бравым кареглазым брюнетом. И все пуще неслись проклятия в сторону Паулины. Мальчишка же, названный в честь отца Николая Вадимом, вызывал у новоявленного папаши и вовсе невиданный гнев. И то, что к трем годам уже ничто не напоминало о блондинисто-голубоглазом прошлом ребенка, уже не могло изменить отношения отца к сыну. И пусть нечастые в их доме гости непременно указывали на буквально бросающееся в глаза сходство отца и сына – Николай лишь с плохо скрытой ненавистью бросал горящий взгляд в сторону мальчишки, и тут же улыбался гостям: мол, а на кого же еще может быть похожим его сын.
С течением времени Николай научился сдерживать гнев и ненависть в присутствии ребенка. Но научиться любить его так и не сумел. А потому отношения его с маленьким Вадиком были крайне прохладными, даже скорее отчужденными. Николай был чересчур строг с сыном, едва сдерживая в груди ненависть к чужому (?) семени. Хуже всего было то, что, как он ни старался, а забеременеть Паулина больше не смогла. И сомнения в отцовстве засели в голове Черкасова-старшего навсегда.
Мальчик страдал от более чем строгого к себе отношения отца. При нем был тихим и незаметным, дабы не нарваться лишний раз на пролетающий мимо подзатыльник. По той же причине хорошо учился в школе – не из особой любви к наукам, а сугубо из животного страха перед тяжелой отцовой рукой.
Мать же малец просто обожал, даже боготворил. Паулина всегда была дома, всегда рядом с сыном. Пока носила его под сердцем, ненавидела, уверенная в том, что именно из-за него бесконечно злится Николай, унижает, а порою и избивает. После рождения ребенка чувства изменились. Причем, отнюдь не сразу, как пишут в романах и показывают в кино. Поначалу темно-розовый вечно хнычущий комочек раздражал и совсем не вызывал умиления. Потом постепенно в душе матери проснулась жалость к младенцу: ах ты, бедняжка, угораздило стать сыном этого придурка-солдафона, нелегко тебе в жизни придется, сынок! Позже к жалости добавилось чувство сообщничества, такое вот ощущение друзей по несчастью. Потом поняла, что если она не защитит несчастное, бесправное существо, вышедшее из ее утробы, то никто его не защитит – никому, кроме нее, оно не нужно. А позже и вовсе то ли привыкла, то ли полюбила – суть одно и то же.
Мальчик рос, и всегда рядом с ним была мама. В детский сад он не ходил – садика в их гарнизоне не было, а водить дитё к частной няньке, собирающей детишек со всего гарнизона, при неработающей жене было неоправданным расточительством. С друзьями тоже не особенно выходило дружить – те все, как один, хвастались папами, какие они у них сильные, какие хорошие, да у кого из них на погонах звезд больше. Маленькому же Вадику было не то что бы неинтересно говорить о своем отце, ему было страшно даже просто представлять его мысленно. А потому мальчонка чаще сидел дома у окна, или же прогуливался с мамой по гарнизону.
Мама была хорошая и добрая. Мама много рассказывала Вадиму про красивый город Москву, в который они непременно когда-нибудь поедут и останутся там навсегда. В разговорах с матерью они, словно сговорившись, никогда не упоминали об отце: видимо, маме разговоры о нем были столь же малоприятны, как и маленькому Вадиму.
Мама учила Вадика культуре. Как правильно говорить, как вести себя за столом, как относиться к девочкам. Мама всегда одевала его, как игрушечку: даже в сложные советские времена умела находить для сына красивые модные вещи, а чего не удавалось купить, мастерила сама – откуда-то взялось пристрастие к рукоделью. И Вадик всегда выглядел самым ухоженным ребенком в гарнизоне.
Постепенно мальчик привык к всеобщему вниманию: с самого детства все тетеньки, соседки да мамины немногочисленные приятельницы, восхищались его красотой: надо же, какой хорошенький! Ему бы девочкой родиться! В школе девчонки, хоть и маленькие совсем, а быстро разглядели его необычную внешность, и по-детски бесхитростно открыто проявляли влюбленность, угощая Вадика кто яблоком, кто конфеткой. Но, несмотря на это, не было у Вадика друзей, не было подруг – одни сплошные одноклассники да соседи. Одноклассники, как и соседи, периодически менялись, ведь не один гарнизон довелось сменить Черкасовым, место жительства менялось с завидным постоянством, зато всегда рядом была мама.
Мама тщательно следила за своей внешностью. У Вадима прочно вошло в привычку видеть маму полуобнаженной, обмазанную чуть не до пояса то давленной клубникой, то сметаной. Мальчика не смущала мамина нагота – для него это было естественное и невинное зрелище, однако он с детских лет привык восхищаться маминым телом: до чего же она хороша, даже намазанная всякой дрянью! Мама же словно специально красовалась перед ним – вертелась то одним боком, то другим, потом вдруг начинала баловаться и мазать той же дрянью и без того румяные щечки Вадима:
– Привыкай, сынок, красота – она быстро проходит, ее удержать не просто. Следи за собой, сыночка, и все бабы твои будут!
А «сыночке» уже исполнилось десять. А мама так любила его целовать-лобызать, а то еще начинала мазать его щеки своими, как она говорила – «делить маску на двоих», и так увлекалась этим занятием, что и сама не замечала, что не только щеками мажет сына, но и грудками своими восхитительно-обнаженными, да по мальчишечьей голой груди… Странное чувство охватывало маленького Вадика в такие мгновения: с одной стороны, ему почему-то неприятны были такие мамины забавы, и он уворачивался от нее, как мог. С другой – по желудку его растекалось нечто тошнотворно-приторное, малоприятное само по себе, но отчего-то сердце мальчишки словно замирало и падало куда-то вниз, в пропасть, и сладко-сладко кружилась голова и еще что-то непознанное пьянило, окрыляло его…
* * *– А потом был Новый год…
Ирина вздохнула так тяжело, что спутница поняла: вот и добралась страдалица до самого тяжкого воспоминания.
* * *А потом был Новый год. Как обычно, собрались дома у Русаковых. Никого чужих, только Русаковы в полном составе, плюс любимая теща Сергея Вероника Николаевна, да, куда уж от нее денешься – Ларочка Трегубович.
В углу просторной гостиной сверкала новенькой гирляндой высокая, под потолок, елка. В ее лучах радостно игрались дождики, отсвечивая разноцветными бликами. Стол, как обычно, ломился от праздничных яств: Ирина, несмотря на извечную занятость, постаралась на славу, да и как она могла не постараться. Это будничные блюда она не слишком любила готовить, а потому с радостью хваталась за оправдание в виде непосильной занятости и в основном кормила семью полуфабрикатами из ближайшего супермаркета. А уж праздничные, тем паче новогодние блюда – это был ее конек, тут она была еще та затейница. Да и Вероника Николаевна постаралась, принесла свои фирменные голубцы и заливной язык.
Все такие красивые, нарядные, веселые. Еще трезвые… Впрочем, эту оплошность никогда не поздно исправить. И Сергей, как глава семьи и единственный мужчина за столом, налил дамам вина, себе немножко водочки, и провозгласил тост:
– Ну что ж, давайте проводим старый год и дружненько, хором скажем ему искреннее спасибо. Год был, в общем и целом, вполне неплохой, да что там скромничать – год был откровенно хороший и плодотворный, в чем-то даже знаменательный. Маришка вот у нас стала почти взрослым человеком, паспорт получила. Правда, это еще не признак взрослости, не совершеннолетие, но уже первая ступенька к нему. И вообще – детям паспорта не выдают, так что, Марьяша, ты у нас уже почти что взросленькая. Вот такой год выдался: вроде и ничего, по крайней мере, для нашей семьи. С другой стороны, не удержалась Обезьянка, натворила бед напоследок: тут тебе и цунами с полутора сотнями тысяч погибших, приехавших весело отметить рождество в южных широтах, тут и больше сотни жертв рокового пожара на концерте в ночном клубе Буэнос-Айреса. Так что, Обезьяна, иди себе с Богом, и не поминай нас лихом. Да в следующий раз постарайся обойтись без жестоких шалостей. И Петуху, своему последователю, передай, что мы люди неплохие, и обижать нас не следует, а потому пускай будет поласковее с нами. В общем, спасибо, Обезьяна, и до следующих встреч.
Все одобрительно зашумели, дружненько встали в порыве красиво проводить сумасбродку Обезьяну, дабы у нее остались о семье Русаковых теплые воспоминания и она не вздумала корчить им свои обезьяньи рожицы в следующее свое правление, потянулись рюмками да фужерами друг к другу. И последние десять минут уходящего года прошли в непрерывном жевании и похвалах авторшам блюд:
– Ууу, а заливное-то на славу удалось! Ну, теща, ну, умница вы наша!
– Селедочка под шубкой замечательная вышла, – внесла лепту Ларочка. – Правда, я уже гору костей насобирала, но это такие мелочи, правда?
