Марина Львова - Саня или двойная свадьба
— Это правда.
— Тогда меня это радует, хоть что-то я научилась в своей жизни делать.
— Тебя учила мама?
— Нет, просто мне хотелось сделать приятное отцу. Наша домработница по вечерам уходила домой, а отец приходил из редакции поздно вечером, мама обычно по вечерам была занята. Вот я и старалась сделать приятное отцу, играя роль хозяйки.
— Моя мать тоже всегда ждала отца. Когда я была маленькой, то не понимала, почему она по вечерам стоит у темного окна, прижавшись лицом к стеклу. Мы жили на седьмом этаже, и чтобы увидеть дорожку, ведущую к дому, маме нужно было встать на цыпочки, а мне залезть ногами на батарею. Мне тогда казалось, что мама любит смотреть на проезжающие машины, на луну и на звезды. Когда я подросла, то многое начала понимать. Тогда я и возненавидела пятницы, субботы и воскресенья, а еще я не люблю праздники. Свою мать я всегда считала овцой, молчаливой безобидной овцой, безропотной и глупой. Не могла я понять, разве можно до такой степени любить человека, что не обращать внимание на то, что он помыкает, унижает и издевается над тобой. Главной в семье была бабушка, на ней держалось все в доме. Она долго работала парикмахершей, и деньги для нее были не проблема. В душе она презирала маму за ее нищенскую инженерную зарплату, за ее образование. А я тем временем росла и росла, пока три года назад ушла из дома.
— И где ты жила?
— По-разному. Когда перешла на вечерний, находила себе работу с жильем, пока не напоролась на Максима.
— Ты устала сегодня, давай ложиться спать.
Мы разошлись по нашим комнатам. Моя постель была уже разобрана. Покрывало было аккуратно сложено и лежало на кресле. Людмила постаралась, она побывала и здесь.
Я медленно разделась и легла на холодные простыни. День был нескончаемо длинный. Я закрыла глаза, но у меня перед глазами все равно мелькали чужие незнакомые лица сослуживцев отца, помертвевшее лицо матери, цветы на кладбище, мерзлая земля и холод, холод, пробирающий до костей. Озабоченное лицо Максима, склонившееся ко мне. Что же он мне тогда говорил? Я не слышала, нет, слышала, но не понимала смысла слов. И ощущение сильной мужской руки, поддерживающей меня под локоть.
Ночью я проснулась от ощущения тяжелой мужской руки, придавившей меня. Я забилась под одеялом, пытаясь освободиться, и с трудом подавила готовый сорваться с моих губ крик, уткнувшись лицом в подушку. Рядом со мной на одеяле, развалившись, лежал Барон. Его огромные нахальные глаза ярко светились при лунном свете. Хороша была бы я, если бы разбудила Людмилу своим воплем, испугавшись невинной киски. Правда, этот котяра отказался покинуть мою кровать. Я пнула его в бок, не вытаскивая руку из-под одеяла, на котором он разлегся, но Барон только недовольно хрюкнул, потянулся, вытянул лапы и выпустил когти, изо всех сил растопыривая свои лапы. Я хмыкнула и решила сделать вид, что подобная демонстрация силы меня испугала. В довершение всего я даже отодвинулась немного от края кровати, давая ему возможность улечься поудобнее. Кот свернулся клубочком и громко замурлыкал. С этой ночи Барон стал часто спать со мной, выбирая дни, когда мне было особенно плохо и не хотелось с ним скандалить.
Дни пролетали быстро, на работе мне постоянно находились какие-то задания, которые, по мнению нашего шефа, можно было поручить только мне и никому другому. По вечерам я сидела допоздна на кухне, работая над дипломом. Так продолжалось неделями, пока однажды вечером в пятницу Мила не вошла на кухню и решительно сказала: «Так жить нельзя! Все! Завтра мы едем на дачу».
Засунув ручку за ухо, я повернулась на стуле и посмотрела на свою квартирную хозяйку.
— Мила, побойся Бога, какая дача?
— Посмотри на себя — ты стала зеленая, как прошлогодняя пожухлая трава. Нам с тобой обеим не повредит свежий воздух.
— Но это не значит, что меня следует вывозить посмотреть на свежую травку. Могу тебя заверить, что мне не грозит стать такой же изумрудной, как ты.
— Нам нужно заняться посадками.
— Чем?
— Посадками.
— А зачем мы будем это делать?
— Сейчас все что-нибудь сажают. Это модно и очень полезно для дома и семьи.
— А что, скажи на милость, будем сажать мы?
— Ну, овес, например.
— Овес?! Зачем нам овес?
— Для кошек, они любят его есть зимой, когда им не хватает витаминов. Вспомни, как они обкусывали кактусы этой зимой. А если мы с тобой обеспечим их овсом, то, по крайней мере, спасем комнатные цветы.
— Ты что, собираешься овес заготовлять на зиму, как сено? Или заквашивать, как силос? Думаешь, наш Барон будет это есть? Не оскорбляй наших кошек. Они в любом случае траве предпочтут мясо или рыбу.
— Тогда мы можем посадить огурцы.
— Для кошек?!
— Для себя.
— Скажи мне, только честно, ты когда-нибудь сажала огурцы?
— Нет. Но почему мы не можем попробовать?
— Бред какой-то. Но, по крайней мере, никто из нас не будет мучить друг друга советами. А где мы будем сажать?
— На даче, на моей даче. У моей тетушки была дача, она вместе с квартирой перешла теперь ко мне. Я заплатила за нее страховку, должна же я хоть что-то иметь с этого?
— Конечно, тебе хочется еще и получать дивиденды. Она далеко, эта твоя дача?
— Не очень.
— На сколько не очень далеко?
— Километров тридцать от города.
— Ты там была когда-нибудь?
— Очень давно. Допрос с пристрастием уже окончен?
— Куда мы денем кошек?
— Возьмем с собой.
— На чем мы поедем?
— На машине. У моей тетушки были старенькие «Жигули», Максим отвез их на прошлой неделе к своему знакомому механику…
— Степану.
— Да, он проверил, машиной можно пользоваться.
— Твоя тетушка тебе случайно самолет не оставила? Что ты на меня так смотришь? Я опять сказала глупость? Прости меня, я не хотела. Через одно воскресенье будет Пасха, нам с тобой нужно будет съездить на кладбище: тебе к тетке и отцу, а мне… тоже нужно будет…
— У нас много времени, мы все успеем сделать.
На следующее утро Людмила разбудила меня чрезвычайно рано, даже кошки со мной были согласны, что вставать в такую рань в выходной день — просто преступление. Мы оделись потеплее, быстро собрали все, что, на наш взгляд, могло нам пригодиться в нашей вылазке на природу. Труднее всего было загнать наш кошатник в большую корзину с крышкой, которую Мила нашла на антресолях. Дольше всех сопротивлялся, конечно, Барон. Уже сидя в корзине, он все норовил просунуть в щель свою оскаленную морду. Убедившись в тщетности своих попыток, он растолкал своих товарок, улегся на дно корзины и начал испускать низкие утробные вопли. Муська и Клякса забились в противоположные углы корзины и испуганно молчали.
