Измена. Ушла красиво - Ася Исай
Глаза щиплет. Моргаю — буквы расплываются, превращаются в цветные кляксы. Тру лицо мокрой ладонью. Соль на губах.
"Ты был моим первым. Во всем. И я никогда ни на секунду не пожалела об этом."
Закрываю глаза. Вижу ее — девятнадцатилетнюю, с распущенными волосами цвета спелой пшеницы, в моей футболке, которая ей до колен. Утро после нашей первой ночи. Солнце пробивается сквозь дешевые занавески съемной квартиры, рисует золотые полосы на ее коже. Она смущается, прячет лицо в подушку, а я целую каждую веснушку на ее плечах. Считаю их — раз, два, три... семнадцать. "Я люблю тебя," — шепчу в ямочку между лопаток. "Навсегда," — отвечает она, и ее голос дрожит от счастья.
"Парадокс, но сердцу все равно, что его предали и по подлецу страдать не стоит. Я чертовы шесть лет пыталась заставить себя уйти. Заставить ненавидеть тебя, когда узнала о другой семье."
Шесть лет. Цифра обрушивается на меня, как лавина. Господи. Шесть лет она знала. Шесть лет просыпалась рядом со мной, зная правду. Шесть лет улыбалась, когда я возвращался "с работы". Шесть лет целовала меня перед сном, спрашивала, как прошел день, слушала мою ложь. Шесть лет жила с этим знанием, как с раковой опухолью, которая медленно пожирает изнутри.
В животе скручивает. Тошнота подкатывает к горлу.
Руки трясутся сильнее. Письмо выпадает, я подхватываю его на лету, оставляя мокрые отпечатки на размокшей бумаге. Чернила смазываются под пальцами.
"Знаешь, что самое страшное? Я сразу поняла, что это правда. Все встало на свои места, будто только этого последнего кусочка пазла мне и не хватало. Я просто не хотела видеть очевидного.
Мне было плевать сколько это длится. Месяц, год… Сколько раз ты целовал меня, думая о ней? Сколько раз целовал и любил ее. Выбирал ее. Сколько раз говорил, что задерживаешься на работе? Сколько 'деловых ужинов' было на самом деле свиданиями?".
Дышу через раз, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. В груди жжет. Сердце колотится неровно — то замирает, то срывается в бешеный галоп.
"Я металась от желания уйти, сбежать, исчезнуть из твоей жизни, сделав невыносимо больно, до готовности вечно ждать тебя домой. Вернуть любовь и оставить себе.
Но что-то окончательно сломалось. Возможно, все же есть предел, переступая который внутри остается только пустота."
Сломалось. Слышу этот звук — тихий хруст, как когда наступаешь на тонкий лед. Как хрустальный бокал, который роняешь на кафельный пол. Можно собрать осколки, попытаться склеить, но трещины останутся навсегда. И пить из него уже нельзя — порежешься. Будет красиво стоять на полке, напоминая о том, что было. О том, что разбил собственными руками.
"Не хочу ругани и выяснения отношений. Это ничего не даст да и… Перегорела за эти годы."
Перегорела. Выжгла себя изнутри, день за днем, год за годом. А я даже не заметил. Был слишком занят своей ложью, своей двойной жизнью, жонглированием двумя мирами, которые не должны были пересечься.
"Я всегда буду любить моего Ваню, который по три часа добирался из деревни на попутках, чтобы погулять полчаса в парке у моего дома и столько же добирался обратно."
Память накрывает волной. Вижу себя — двадцатилетнего, в потертой джинсовой куртке, с букетом полевых ромашек, завернутых в газету. Стою на обочине трассы, голосую. Мимо проносятся фуры, обдавая грязью. В кармане последние сто рублей. Три часа тряски в кузове грузовика, пахнущего соляркой и сеном. Полчаса счастья — ее рука в моей, ее смех, когда мы кормим уток черствым хлебом. И снова дорога, ночь, холодный ветер в кузове. Но я был счастлив. По-настоящему счастлив.
Того Вани больше нет. Я убил его. Убил в тот момент, когда впервые соврал Ульян. Когда возомнил себя достаточно умным, чтобы обмануть весь мир. Да и для чего все было.
"Он навсегда останется лучшим мужчиной в моей жизни. Я верю, что хотя бы часть из всего, что было между нами, было по-настоящему."
Все было по-настоящему, Уля. Все. Каждый день, каждый час, каждая минута. Каждое "люблю", сказанное тебе. Просто... Черт! Черт!
"Постарайся не искать меня. Нам больше не о чем говорить. По поводу развода с тобой свяжется адвокат…"
Письмо выпадает из онемевших пальцев. Медленно планирует вниз, кружась, как осенний лист. Ложится на мокрый паркет рядом с лужицей, натекшей с моей одежды.
Развод. Адвокат. Слова чужие, официальные. Чувств больше не осталось.
— Ма-а-ам! — Алискин голос прорезает оцепенение. — Тут папе плохо!
Ох, детка… Знала бы ты насколько плохо твоему. Знала бы, какую яму он сам себе выкопал. И как теперь из нее выбираться — не представляю.
Глава 11
Серый московский вечер провожает меня последний раз. Я приехала забрать Машку из родительского дома.
— Мам, я готова. — стоит в дверях, и мое сердце сжимается. В джинсах и простой футболке, волосы собраны в небрежный пучок. Никакого макияжа — ей он не нужен, молодость сама по себе лучшее украшение.
— Ты уверена? — спрашиваю в последний раз. — Мы еще можем...
— Мам. — Она подходит, чтобы обнять. — Мы все обсудили. Я с тобой.
Выходим.
— Уль, ты папе пока не говори. А то у него сердце, а он не сдержится, поедет к Ивану беседовать.
— Даже и не думала, мамуль. И ты его пока не тревожь.
Мама кивает и на прощание крепко обнимает. Вручает два пакета домашней еды, крестит перед дорогой, когда мы упаковываемся в машину.
Сажусь за руль. Ключ поворачивается с трудом — руки все еще дрожат. Мотор оживает с привычным урчанием. Маша пристегивается рядом, включает радио. Какая-то бодрая попса — неуместная, режущая слух. Она тут же выключает.
— Поехали? — Ее голос мягкий, бережный. Она боится меня спугнуть, боится, что я передумаю.
— Поехали.
Выруливаю со двора. В зеркале заднего вида наш дом становится все меньше.
МКАД встречает привычными пробками. Ползем в плотном потоке, и у меня есть время думать. Слишком много времени.
— Мам, ты плачешь.
Только сейчас замечаю, что щеки мокрые. Быстро вытираю глаза тыльной стороной ладони.
— Нет, солнышко. Просто... просто устала.
Маша молча достает из бардачка пачку салфеток, протягивает мне. Мы обе делаем вид, что это из-за насморка.
Выезжаем на трассу М4. "Дон" — дорога на юг, к новой жизни. Москва остается позади — сначала спальные районы, потом промзоны, наконец, последние дачные поселки. Дождь начинается где-то под Домодедово — мелкий, противный, барабанит по крыше.
На самом деле хочется остановиться прямо здесь, на обочине, и выть в голос. Но нельзя. Надо ехать.
