Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

Он наклонился чуть ближе, голос стал тише, но в нем все так же пульсировала улица.

— Я за тебя в глотку вцеплюсь любому. Хоть менту, хоть черту.

Я не выдержала. Я просто развернулась и выбежала. Из сарая. Из жара. Из его слов. Из собственного тела. Потому что то, как он это сказал… заставило меня поверить. А я не должна была верить. Никому. Особенно ему.

Захлопнула дверь квартиры, будто пыталась отгородиться от того, что произошло в сарае, но не успела сделать и шага, как поняла — зря. Свет горел только на кухне. Желтый, тусклый, вонючий от табачного дыма. Как в допросной. Он не спал. Конечно. Он ждал. Не просто ждал — знал. Чувствовал. Я стояла в темноте, как мышь, прижавшись спиной к двери, сердце било в грудь так, будто сейчас вырвется наружу. В животе холод. В пальцах дрожь. А ноги ватные, как будто я только что пробежала через ад и обратно. Я сделала шаг, потом второй, и тут он заговорил. Спокойно. Мерзко. Точно.

— Ну че, как там собачка твоя? — голос ленивый, с растяжкой, с ехидцей, пропитан табачищем и злостью. — Помогла? Спасла бедолагу?

Я застыла, как вкопанная. Молча. Глотнула воздух, он встал поперек горла.

— Да… — выдавила я, сдавленно, — все хорошо.

Он хмыкнул. Затянулся. Дым пополз в сторону коридора, как змея, обвиваясь вокруг меня.

— Ну, слава богу, — тянет он. — А то я, прикинь, тут сидел, все думал, как она там. Псина. Бедная, наверное, хромает, вся в крови, мучается. Даже в окно вышел глянуть. Думаю, вдруг увижу, переживал. И, ты прикинь… увидел.

Я не дышала. Он не оборачивался, говорил в пространство. Но я знала — он видит. Чует, как я стою, застывшая, как вся трясусь внутри, как будто меня вот-вот стошнит от ужаса.

— Там, в сарае, свет тусклый. Но, сука, видно было хорошо. Псина, правда, пострадала. И явно не одна была. Интересно мне стало. Как ты там. На коленочках. С бинтиком.

Он медленно повернул голову. И я увидела его глаза. Прямые. Черные. Как пустота. Я поняла — он все видел. Абсолютно все. Или додумал настолько четко, что разницы уже нет.

Я не могла двинуться. Даже воздух не шел в легкие.

— Я ж тебе говорил, Катя… — он затушил сигарету в тарелке, не глядя, и встал. — Мне не надо орать, чтобы ты поняла. Не надо кулаком махать. Я — не дурак. Я вижу. И знаешь, что еще?

Он шагнул ко мне. Близко. Впритык. От него пахло сигаретами, перегаром, холодом. Он смотрел, как будто в лоб стреляет. Тихо. Без шума.

— Он тебя уже потрахал. Глазами. Тональником ты не сотрешь. У тебя в зрачках это написано. Я ж твою рожу знаю, Катя. Ты у меня дома, подо мной — глаза в пол, рот закрыт. А там — ты жила. Жила, сука. А теперь слушай сюда…

Он наклонился к самому уху. Я почувствовала, как мурашки побежали по позвоночнику вниз.

— Ты еще раз к нему пойдешь — я его на колени поставлю. Не перед тобой. Перед матерью. Прям на кладбище. Чтобы понял, откуда ноги растут. И ты меня знаешь, Катя. Я это сделаю.

Я побледнела. Отступила. Он выпрямился. И в этом молчании было все. Я вылетела из кухни. Как из камеры. И только тогда вдохнула. Слишком поздно. Он знал. Он все знал.

Леха

Я лежал в этом вонючем сарае, на грязном матрасе, как сраный пес, которого подстрелили и затащили в подвал. Рука горела, бинт уже начал промокать, но мне было похуй. Я не чувствовал ни боли, ни крови — все сдуло вместе с ее запахом, как только она вылетела отсюда, будто в ней горел дом, а я — тот, кто поджег.

Катя. Бля, Катя. Я не знал, как так получилось, что из всех телок, которые мне глазки строили, юбки задирали, губы кусали, именно она попала под кожу, как заноза, как ржавый гвоздь в ступню. Училка. Старше. Замужем. Холодная, как зима. Но я видел, как дрожали у нее пальцы, когда бинтовала плечо. Как глаза щемили, когда я дышал рядом. Как губы ее дрогнули, когда я сказал про него. Значит, задел. Значит, не мимо. А как смотрела, когда я сказал, что сломаю кости — так не смотрят на ученика. Так смотрят на того, кому веришь, даже если страшно. А она боялась. Меня — нет. Себя. Своего страха. Своего желания. Своей жизни. И, может, не жизни, а того, что все давно умерло, и только я — как электрошок, чтобы сердце сдернулось. Я вспоминал, как ее волосы пахли — не духами, а домом. Теплом. Тем, чего у меня никогда не было. Как она тряслась, но осталась. Как потянулась за водкой. Как выбежала. И мне не надо было трахаться с ней, чтобы знать, что я уже внутри. Что я у нее под ребрами, под кожей, между сжатыми ног. А она во мне — уже, давно, глубже, чем хочется признать. Я угорал. От злости. От нежности. От того, как меня клинило. Хотел трахнуть? Хотел. Но не ради тела. Ради власти? Нет. Ради тишины. Ради того, чтобы она выдохнула возле меня, а не возле него, этого ублюдка в форме. Я знал, он ее ломает. Бьет. Я видел этот взгляд у матерей пацанов с района — когда ты живой, но каждый вечер умираешь по чуть-чуть. А она… она пришла. Не в больницу, не к подруге. Ко мне. В сарай. Где пацаны дохнут, где крысы бегают, где стены холодные. И вот теперь она убежала. Но я знаю — вернется. Даже если не ногами — глазами. Сердцем. Страхом.

* * *

Сидели у гаражей, как обычно. Курили, залипали в серое небо, будто ждали от него чего-то — ответа, чуда, смерти, плевать. Асфальт еще сырой от ночного дождя, бычки под ногами в лужах плавали, как дохлые воспоминания. Шурка рядом, капюшон на голове, затягивается жадно, будто через дым выдыхает злость. Рыжий ржет над чем-то, но в голосе дрожь, он вчера, когда нас подрезали, чуть в штаны не наложил. Костян матерится сквозь зубы, руки трясет, как будто все еще кого-то душит. А я молчу. Смотрю в сторону, плечо тянет, ноет под повязкой, и каждый раз, как пульс отдает в кость — вижу ее пальцы, тонкие, дрожащие, как она бинт мотала, как дыхание сбивалось. Я стряхнул, будто вытряхивал ее из