Спорим, тебе понравится? - Даша Коэн
— Мне пора, — снова убираю я телефон в рюкзак, а затем натягиваю лямки себе на плечи.
— Я понял, — подхватывает длинными пальцами кончик моей косы Ярослав и зачем-то проводит им по своей щеке.
И я вновь ужасно тушуюсь, встаю и торопливо ему киваю на прощанье, но уже у самой лестницы останавливаюсь, когда в спину мне прилетают слова, сказанные чуть хрипловатым голосом.
— Ты хоть макаруны попробовала или так же, как и от цветов избавилась?
— Эм-м…, — замялась я и вымучила из себя очередную извиняющуюся улыбку, — ну я не очень-то люблю сладкое, так что…
— Как так? — удивлённо округлил глаза парень, но тут же собрался и подмигнул мне. — Ладно, буду знать.
— Ярослав, — приказала я себе говорить максимально твёрдо и доходчиво, — пожалуйста, не нужно больше подарков. Я их не приму. Это всё, окей?
И в этот момент парень чуть наклонил голову и посмотрел на меня исподлобья, будто бы решал для себя какую-то непростую задачу, а затем медленно кивнул.
— Окей, Ника, подарков не будет.
Глаза в глаза, а через секунду последняя нитка между нами рвётся. А я окончательно выдыхаю.
Вот и всё.
Глава 11 — Защитник
Вероника
Мать сегодня лютует. Кричит до кашля, захлёбывается злобой, на пару минут передаёт эстафету бабушке, которая гневно шипит мне на ухо нелицеприятные эпитеты, а потом снова вспыхивает праведным гневом.
Причина?
Ужасна по своей сути, но ещё хуже то, что мне её не понять.
— Ты осрамила меня! Ты и себя осрамила, Вера! Господь всё видит, и он покарает тебя за это неуважение к нему. Как ты могла? Как посмела?
— Прости меня, — в, казалось бы, тысячный раз твержу я, но мать не слышит этих слов, сказанных от всего сердца, лишь продолжая разносить меня в пух и прах.
— Бог простит! Только он! Будешь неделю вымаливать у Милосердного прощения на горохе. Поняла? Ты понесёшь кару небесную за свой грех!
— Да, мама.
— Ты! Позор на мою голову! Самое настоящее проклятие!
От последних слов я вздрагиваю. Как давно я не слышала их? Уже да. И, кажется, успела отвыкнуть от них и даже рискнула поверить в то, что мама на самом деле так больше не считает. Что наконец-то полюбила меня…
Я зажимаю уши ладонями и чувствую, как солёная капля срывается с ресниц и разбивается о грубую ткань моей юбки.
— Слушай, что мать тебе говорит, бесстыжая! — копируя змею, шипит бабушка и с силой отрывает мои руки от головы. И смотрит на меня так злобно, будто бы видит перед собой не внучку, а исчадие ада.
— Простите меня! — уже с рыданием вырывается из меня, но через секунду я испуганно стихаю, прижимая к раскрасневшейся и горящей огнём щеке, ладонь.
Это мать стремительно подлетела ко мне, и с размаху влепила пощёчину. Хлёсткую. Увесистую. С оттяжкой.
А затем кинулась мне в ноги и тоже разрыдалась, стискивая мои колени, бесконечно шепча прощения. Вот только обращены они были не ко мне.
— Господи прости! Бес попутал…
А я всего-то сегодня на службе забыла последнее четверостишие в стихотворении, которое должна была рассказывать перед прихожанами, славя Всевышнего. Правда ли мой проступок был настолько серьёзным, чтобы заслужить всё то, что вылила на меня мать и бабушка?
Честно? Я уже и не знаю. И рамки между плохим и хорошим размываются с каждой такой ссорой всё больше. Но одно остаётся неизменным — я люблю свих родных и отчаянно нуждаюсь в их взаимности. А потому я кладу свои ладони маме на голову и начинаю медленно перебирать мягкие пряди на её макушке.
Вот только момент нашей с ней близости заканчивается, не успев начаться. Она поспешно встаёт на ноги, а затем повелительно поднимает руку, указывая мне в сторону моей комнаты.
— Иди, Вера. Займись своей юбкой, она после стирки села, нужно вновь удлинить подол.
Сбегаю, а затем почти сразу принимаюсь за дело, пытаясь угодить разгневанной родительнице.
Форма в гимназии, которую я посещаю, не изобилует фривольными фасонами, но мама всё равно считает, что длина юбки по колено чересчур непозволительная. А потому ещё в сентябре закупила ткань и заставила меня перешить всё так, как следует — максимально миди.
Нарочно тяну время, вот только мама не думает отступать от своего воспитательного процесса и всё-таки входит в мою комнату под вечер с газетой, пачкой гороха и куском мыла. Молча в углу готовит мне наказание, а затем равнодушно ждёт, пока я сниму с ног высокие гольфы и встану голыми коленями на бобы.
— Видишь кусок? — под самый нос тычет мама мне мылом.
— Да, — киваю я.
— Ещё раз забудешь стихотворение, и я тебя заставлю его съесть, Вера. Чтобы знала. Чтобы стыдно было. Чтобы ты отмылась от греха своего. Поняла меня? — и каждое её слово сказано спокойно и взвешенно, со страшным равнодушием, которое рвёт мне сердце.
— Да, — вновь соглашаюсь я с каждым её словом, предпочитая уже, наконец-то, остаться одной.
Но мама и этого мне не позволяет. Она ставит стул рядом со мной, суёт в руки святое писание и полчаса слушает, как я вслух его читаю, глотая слёзы от почти невыносимой боли. И да, как бы абсурдно это ни звучало, но сегодня мне ещё приходится не так уж тяжело. А вот завтра и всю оставшуюся неделю я буду форменно подыхать, потому что после сегодняшней пытки послевкусие в коленях будет настолько мучительным, что покажется — нет ничего хуже в этом мире, чем подобное наказание.
Стоять.
Терпеть.
Молиться.
И просить прощения за то, что просто забыл несколько слов стихотворения.
Глава 11.1
Вероника
После такой своеобразной епитимьи я половину ночи не могу заснуть. Наревелась, устала, вконец выбилась из сил, но от обиды и яркого чувства неправильности и несправедливости ухватить сон за хвост не выходит. Он только жалит тебя, толкает в мрачную, поверхностную дрему, которая ещё сильнее расшатывает и без того истерзанные нервы.
Утро встречает меня неприветливо, бьёт кувалдой по мозгам и заставляет морщиться от слишком яркого солнечного света, заглядывающего в окна. Но я стараюсь крепиться. И потом, когда выхожу на завтрак, но со мной демонстративно никто не разговаривает.
И, мне кажется, что я попала в петлю времени. Вернулась в
