Юлия Добровольская - Люби себя, как я тебя (сборник)
Катька, чучело мое огородное!..
Лера скучала. Хотя и привыкла за восемь лет к ее постоянному отсутствию. Нет, не привыкла — смирилась. К одиночеству невозможно привыкнуть. Даже за сто лет.
А кроме Катьки у Леры никого не было роднее и ближе. Мама умерла вслед за папой, когда Катька училась в седьмом, и осталась Лера сестре за маму. Тридцатилетняя мама пятнадцатилетней дочки. Замуж она к тому времени еще не успела выйти, роясь в исторических архивах времен декабристов — мамино наследство, — а после уж и вовсе некогда было. Но она не жалеет: не встретился такой, с которым обо всем забыть можно, а другого и не надо. И Катька вон не спешит. В ее тридцать два иные уже не по разу сходят туда и обратно, а эта — дитя дитем: романтику ей подавай! Ей муж нужен — чтоб и отцом и матерью стал. Найди сейчас такого — каждый сам норовит сыночком пристроиться…
Ой! Чуть пробку не устроила! Не заметила, что красный уже загорелся. Стой теперь посреди двух ревущих лавин. У нее голова кружится, когда вокруг такое сумасшествие!
Ладно. Сегодня — пятница. Надо в обед вынырнуть в кафешку за углом — икры попросить, хоть на пару бутербродов для Катьки. Вот ведь замашки у паршивки! Говорит, с эмбрионального периода своего развития вкус помнит. Лера-то знает, как мама ложками ела красную икру, когда с Катькой ходила — ей брат, дядя Валентин, с севера трехлитровыми банками привозил: сам ловил, сам солил, — а как Катьку родила, смотреть больше не могла, даже на нераспечатанную заводскую банку…
Откуда она летит-то? Новогоднее поздравление пришло из Красноярска, теперь — март. Лера на ходу вынула телеграмму: Москва. Что она там делает? Долго ли? Ну да ладно гадать — прилетит, расскажет.
Восемь лет мотается. Весь Союз, как Питер, — до последнего уголка обшарила. Раз в полгода-год заглянет на пару недель — и понеслась опять куда глаза глядят да куда билеты будут…
Папа рассказывал: его дедушка — польский шляхтич — весь мир исколесил, не сиделось ему в своем имении среди дубрав да озер. Катька — в него…
Еще торт испечь надо. «Мамин» наполеон. Традиция — никуда не денешься, фамилия обязывает. Ну и возни с ним! На весь вечер, а то — и до ночи. А есть его можно будет только через сутки по маминым правилам. Но с Катькой этого не получается. Перед ней вообще никакие правила устоять не способны.
Что еще? Кофе есть немного — нежареные зерна, Катька сама его жарит, колдует с пришептываниями. Говорит, один турок в Крыму научил. И чтоб молоть — только на ручной мельнице! Да, кофе — это тоже из «крымского периода»…
Чем бы еще побаловать дитя? Сервелат так сразу не купишь. Попросить бы Клару Семеновну из соседнего отдела — у нее дочка в интуристовском ресторане работает.
Надолго Катька? А вдруг насовсем? Лера каждый раз ждала ее с этой надеждой…
Чуть не забыла! Перловка в доме есть? Надо купить на всякий случай. Это у нашей аристократки замашки такие: красная икра и перловка! Правда, эту кашу еще сварить уметь надо. А Леру папа научил. Даже гречка по сравнению с этой кашей — детский лепет, вроде манки.
Ну, кажется, все. Для начала хватит…
Ах да! Вот еще что. Возможно, самое главное. Говорить Катьке или нет?..
* * *Виолончель чуть слышнее,
но по-прежнему в одиночестве.
На пурпурный сафьян
упала горсть гранатовых бусин:
глубинным светом переливаются звуки.
На днях Лера полюбопытствовала в гастрономе: за чем очередь? Давали кагор «Чу-Май». Их с Катькой любимый Рабингранат Кагор. Лера терпеть не могла очередей и поэтому расстроилась. Она развернулась и стала протискиваться к выходу. Вдруг кто-то остановил ее, взяв за локоть.
— 3-здравствуйте… Валерия Александровна.
Голос она узнала сразу.
— Здравствуйте, Гарри Анатольевич.
Выбравшись на свободный пятачок, они сверкнули друг другу очками в очки и улыбнулись. Не то чтобы обрадовавшись встрече, а просто — вежливо. Или чуть теплее, чем просто вежливо.
— Вы х-хотели?.. Я стою близко.
— Да. Если можно…
— Сколько?
— Одну… Если возможно — две.
— В-возможно. Подождите, я скоро.
Говорил Гарри, как рубил. Вероятно, за этой манерой он прятал свое легкое заикание.
Минут через десять он уже выходил из стеклянных дверей со своей неизменной потрепанной кожаной сумкой на плече, слегка разбухшей от содержимого.
— Я провожу.
— Спасибо. — Лера невольно перенимала ту же отрывистую манеру в разговоре с ним.
Глупо, конечно, что они с ним на «вы». Хотя как сказать. Катьки он младше… лет на пять, кажется. Стало быть, ее, Леры, аж на двадцать. Да уж! Вот такой сынок мог бы быть…
А выкают они друг другу после одного крутого разговора, года четыре назад.
— Что, простите? Гарри о чем-то спрашивал, Лера уловила только вопросительный знак.
— Екатерина Александровна, говорю, к-как?
— Последнее — с Новым годом. Телеграмма.
— У меня пос-свежее — с Восьмым марта.
— Тебя?.. вас с Восьмым?
— Н-неизменно-с. Ежегодно-с.
Это рассмешило Леру.
— Но почему… с Восьмым марта?
— Говорит, я ей вместо мамы.
Лера могла бы обидеться, если бы умела это делать, а тем более в отношении Катьки… И все же… Ее — почти мать — не поздравила.
У подъезда Гарри переложил в Лерину сумку три бутылки с красивыми красными этикетками, усыпанными кучей медалей. Последнюю он сопроводил словами:
— От меня Ек-катерине.
Лера заволновалась:
— Она что, приезжает? Т-т… вы что-нибудь знаете?
— Только одно — когда-нибудь п-приедет. Деньги — потом. П-позвольте откланяться.
Следовало бы пригласить его в дом. Он не пошел бы. Но хоть из приличия… А Лера стоит как изваяние. Он явно парализует ее волю. Может, и с Катькой у него так же?..
Звонить или не звонить? Нет, не буду.
А может быть, Катька и ему телеграмму дала? Тем более не звонить. Полный и безоговорочный нейтралитет! Слишком хорошо Лера помнит это его «Не в-вмешивались бы, м-мамаша!».
Тогда он был взбешен. Правда, сочетание двух понятий «взбешен» и «Гарри» столь же нелепо, как, например, «пылающий» и «лед». Но нужно знать Гарри Анатольевича…
И с тех пор — на «вы».
Лера не злопамятна. Совсем наоборот. Но тут не может. Если бы хоть он первый…
Да еще этот его гипноз. Честное слово — настоящий столбняк. У Леры только и хватает воли, что отвечать на его вопросы. Так же односложно, как он их задает.
Сколько она его помнит — лет шесть уже, — он всегда был такой. Только чуть петушистости поубавилось. Да прическу сменил: со стрижки под нуль — на длинный хвост, перетянутый резинкой. А его береты, длинные шарфы и свитера только цвет меняли. Хотя к его манерам больше подошел бы черный костюм на все пуговицы и белая рубашка с галстуком. Манекен. Робот. И глаза ледяные…
