Линда Олссон - Астрид и Вероника
АСТРИД
Далеко в холмах было одно заветное местечко, куда я часто ходила. Дорогу только я одна и знала, потому что в самую чащу леса даже и тропинки не вели. И вот в непролазном лесу вдруг открывалась прогалина — небольшая полянка, заросшая серебристой травой и дикой земляникой. Я набрела на нее, когда однажды осенью пошла по грибы, и с тех пор полянка стала моим тайным убежищем. Высокие ели словно охраняли ее, да и меня заодно. Иногда я проводила на полянке целый день — расстилала одеяло и лежала себе. Мне казалось, что я одна во всем мире и здесь меня никому не найти.
В год, когда мне исполнилось шестнадцать, лето пришло поздно. Но после Иванова дня совсем распогодилось, день за днем стояла теплынь, пригревало солнце. Я не задумывалась о будущем, и никто не наставлял меня, чем заняться по окончании школы. Жила как жилось, каждое утро спозаранку уходила потихоньку в свое лесное убежище и возвращалась, когда солнце уже пряталось за верхушки елей, а полянка погружалась в тень. Никто меня ни разу не хватился.
Но однажды на полянку вторгся чужой. Он собирал ягоды, стоя на коленях, и нанизывал их на стебель тимофеевки. Я увидела его еще из-за деревьев и замерла как вкопанная, прячась за еловым стволом. Хотя я изо всех сил старалась не шуметь и затаилась как мышка, чужак почувствовал мое присутствие — он поднялся с низкой ягод в руке, будто с ярко-красным ожерельем. Улыбнулся, развел руками, словно прося прощения. Всем своим видом он говорил: да, я вторгся незваным гостем и прошу прощения у законной владелицы этой поляны.
Лицо чужака показалось мне смутно знакомым. Как его зовут, я не знала, но вроде бы парень был из соседней деревни. Высокий, крепкий, явно привычный к тяжелому труду, конопатый, с волосами, выгоревшими на солнце едва ли не до белизны. Глаза у него оказались ясные, серые, с янтарными крапинками, но это я разглядела гораздо позже. А тогда он приветливо улыбнулся, и я, осмелев, выступила из-за елки на солнце. Повернулась к нему спиной, привычно расстелила на траве одеяло, уселась, натянула юбку до самых щиколоток и обхватила колени. Мгновение парень колебался, потом сел на траву — у самого краешка моего одеяла. Протянул мне низку ягод. Я медлила, но он кивнул, мол, угощайся, и ягоды придвинулись ближе, так что отказаться не получилось. Мы молчали. Я медленно стягивала ягоду за ягодой с травяного стебля и одну отправляла в рот, а другую отдавала ему.
С тех пор привычное желание забраться в свое убежище на поляну стало постепенно превращаться в желание увидеть нового знакомого. А может, поляна и парень слились для меня в единое целое.
Звали его Ларс, и был он на год старше меня. Путь до поляны у него выходил дальше, он ведь шел из соседней деревни, и, пока не убрали урожай, Ларс появлялся на поляне лишь изредка. Так что я не знала заранее, придет он или нет. По дороге я всегда останавливалась в одном и том же месте, на подходе к поляне — у гранитного валуна. Там я затаивала дыхание, сжимала кулаки и шептала: «Пусть он придет сегодня, пусть придет, пусть придет!» И лишь потом шла дальше. И если Ларс не являлся, я считала, что виновата — сделала что-то не то. Мне казалось, я должна заслужить такую радость, но не знала как. Полянка была все та же, но мне ее уже было мало — без Ларса она не приносила радости.
Как-то раз я пришла позже Ларса, а он уже сидел на траве, сложив ладони домиком и прикрывая что-то на земле. Я приблизилась и услышала, как у него под ладонями кто-то возится и попискивает. Присела рядом. Ларс слегка развел ладони. Я различила только комочек серого пуха.
— Совенок, — объяснил Ларс. — Прямо тут и нашел, должно, из гнезда выпал. — Он обвел взглядом окрестные деревья. — Ему на свету вредно, да и опасно без мамки. Мало ли ястреб утащит или лиса.
Мы молча рассматривали птенца, сблизив головы так, что едва не соприкасались лбами.
— Вроде не раненый. — Ларс бережно погладил пальцем серую пушистую головенку. — Напугался только. — Поднес птенца к лицу и подышал на него. — Положу-ка я его в тенек под елку, может, уцелеет до вечера, а там его мамка отыщет.
— Лучше убей, — сказала я и отвернулась от птенца. Села, положив голову на колени, и зажмурилась. — Убей прямо сейчас, — повторила я.
Глаз я не открывала, хотя и знала, что Ларс смотрит на меня.
— Да не отыщет его мать, ни за что не отыщет! — Под веками у меня закипели слезы, и я изо всех сил сдерживалась, чтобы не разрыдаться. — Очень тебя прошу, ну убей ты его!
Минута, другая… Вот он поднялся, вот пошел прочь, вот зашуршали еловые ветви, пропуская его вон с поляны. Лишь тогда я расплакалась. Сжалась в комочек, уткнулась носом в колени. Подол платья вскоре промок от слез. Мне казалось, Ларса не было долго, очень долго, и я всё пыталась не рыдать в голос. Наконец он вернулся — с пустыми руками. Я все-таки разрыдалась. Ларс сел рядом, обнял меня. Ничего не сказал. Солнечные лучи пригревали поляну, воздух был тих и неподвижен, и казалось, в мире нас только двое — он и я. От рук Ларса исходило тепло. Наши босые ступни запутались в траве, его — сильные, загорелые, мои — белые и нежные.
Всё на свете рано или поздно меняется, так уж устроен мир, так уж суждено. Мне кажется, мы чутьем понимаем, когда наступает пора перемен, пора перейти какой-то рубеж. Откуда нам известно, что лето идет на убыль? Что служит знаком? Уже не так пригревает солнце? Легчайшее дуновение холодка появляется в утреннем воздухе? Иначе шуршит листва? Так или иначе, а вдруг, в разгар лета, сжимается сердце, и понимаешь — осень не за горами, лето рано или поздно закончится. И тогда еще ярче летние краски леса, особенно жарок солнечный свет, ласкающий кожу, еще острее все лесные запахи.
В тот день мы с Ларсом сидели рядышком на поляне, и солнце пригревало нам спину, и вокруг было лето. Но мы оба чувствовали — что-то уже не так.
Мы легли бок о бок, взявшись за руки, и смотрели в синеву неба. Ларс успел набрать для меня пригоршню земляники — поздней, переспелой, — и я все еще ощущала ее вкус. Ларс положил голову мне на плечо, прошептал мое имя, и мне почудилось — эхо отдалось до самого неба. Его ладонь, его пальцы все еще пахли земляникой. Я притянула его к себе, погладила по лицу и сначала заглянула ему в глаза, а уж потом поцеловала.
Мне казалось — все чувства будто обострились, словно слезы дочиста промыли меня, и я с особой четкостью видела, как много вокруг прекрасного. Над головой расстилалось бескрайнее синее небо, подо мной поблескивала трава, поляну высокими стражами окружали ели. Все это было прекрасно. И все в молодом крепком теле Ларса тоже было прекрасно — белизна незагорелой груди и опаленные солнцем руки, пушок на затылке… И когда Ларс расстегнул мою блузку и губы его коснулись моей груди, я ощутила себя частью вселенской красоты и благости. Я тоже прекрасна. Я живая.
