Мэриан Кайз - Не горюй!
— Не смей разговаривать с этой ужасной женщиной!
И еще мне хотелось добраться до Дениз и избить ее до полусмерти.
Меня угнетала и ужасала мысль о том, что все знали про Джеймса и Дениз, одна я находилась в благостном неведении. Я не желала, чтобы меня считали жертвой! Но при этом чувствовала себя жалкой, глупой и униженной.
Я начала дико злиться на Джеймса, и постепенно чувство унижения сменила ревность.
Поверить невозможно, что я начала ревновать только через три недели. Я всегда считала, что, если мужчина, которого я люблю, переспит с другой женщиной, ревность охватит меня сразу. Но в данном случае она плелась где-то позади за чувством потери, одиночества, безнадежности и унижения.
Я как-то мало думала о том, что Джеймс сейчас с Дениз. Меня больше волновало, что он не со мной.
Все изменилось за одну ночь.
Мы с мамой смотрели видеофильм. Предполагалось, что это фильм про любовь, но на самом деле он оказался откровенной порнухой. Мама не отрывала глаз от экрана и время от времени цокала языком. Я одним глазом поглядывала на экран, одновременно пытаясь накормить Кейт.
— С кем это он трахается? — спросила я. — С той женщиной из лифта?
— Нет, глупышка, — сказала мама. — Это дочь женщины из лифта.
— Но мне казалось, его застали в постели с женщиной из лифта, — заметила я, совсем запутавшись.
— Да, правильно, — пояснила мама. — Но он ей изменил с ее же дочерью.
— Бедная женщина из лифта, — печально сказала я.
Мама внимательно посмотрела на меня. Я знала, о чем она думает: «Сейчас начнет плакать. Почему я не поставила что-нибудь нейтральное вроде „Кошмара в Ами-тевилле“ или „Техасского маньяка“?»
Я следила за мужчиной и женщиной на экране, которые наслаждались, предавая ту женщину из лифта. И внезапно представила себе Джеймса и Дениз в постели.
«Они этим занимаются, сама знаешь!» — прошептал голос в моей голове.
Они вместе ложатся спать. Занимаются любовью. Их охватывает страсть друг к другу. Она до него дотрагивается, прикасается к его нежной коже и шелковистым волосам. Она спит рядом с его прекрасным телом и может, проснувшись, смотреть, как он спит, как его длинные ресницы отбрасывают тень на щеки.
Как они ведут себя, когда вместе? Как он с ней обращается? Какой он, когда с ней?
Неужели он так же ласково проводит своим слегка колючим подбородком по ее шеке по утрам, как он делал со мной, а потом, когда я возмущалась, смеялся, демонстрируя ровные белые зубы на смуглом лице?
Засыпает ли она, положив голову на его мускулистую грудь, ощущая тонкий запах его лосьона, как это делала я? Будит ли он ее по утрам, проводя ладонью по бедру, как он это делал со мной?
Неужели он так же прижимает ее руки к кровати, обхватывает ее ногами, ухмыляется, видя ее беспомощность, и начинает медленно двигаться, сводя ее с ума, как он это делал со мной? Целует ли он ее, взяв в рот кубик льда, отчего рту становится холодно, а телу жарко, как он это делал со мной? Покусывает ли он ласково ее шею и плечо, отчего по всему телу бегут мурашки похоти, как он это делал со мной?
Ну а она? О чем она думает в первую очередь, когда просыпается по утрам? Наверное, она думает: «Господи, как он красив, и он в постели со мной!» Потому что моей первой утренней мыслью была именно эта…
Я с ума сходила от ревности.
А может быть, они делают это как-то по-другому? Какая она в постели? Лучше меня? Какое у нее тело? Может, у нее меньше попка, больше сиськи, длиннее ноги и более плоский живот? Изобретательна ли она в постели, может ли довести его до экстаза?
Я раздумывала над всем этим, хотя на многие вопросы могла ответить самостоятельно. Меньше попка? Нет. Больше сиськи? Да. Более плоский живот? Вряд ли. Длиннее ноги? Трудно сказать, мы примерно одного роста.
Как бы то ни было, она никогда не вела себя как сексуальная кошечка. Она всегда казалась милой и… обыкновенной. Но теперь в моем представлении она превратилась в Елену Троянскую, в Мадонну, в Шарон Стоун.
Ревность раздирала меня на части.
В моей голове мелькали картинки: Джеймс и Дениз в постели. Я не могла вынести мысли, что он хотел ее. Она наполняла меня безудержной яростью. Я готова была убить обоих. Мне хотелось истерически рыдать. Я чувствовала, что ревность делает меня уродливой, бесформенной, позеленевшей, но ничего не могла с собой поделать.
Ревность — отвратительное чувство. И совершенно бессмысленное. Ничего с помощью ревности не добьешься.
Если вы теряете кого-то или что-то, то ощущаете потерю, затем понемногу дыра в вашей жизни становится все меньше и затягивается окончательно. Но с ревностью все иначе. И я сама, собственным воображением питала эту ревность, сама делала себе больно.
С эмоциональной точки зрения это было равносильно нанесению себе раны на руке, на животе или на ноге. Ревность — то же членовредительство. Такая же болезненная и бессмысленная.
Я испытывала боль не от того, что что-то со мной произошло, а из-за того, что со мной чего-то не случилось. Иначе почему то, что происходило между двумя другими людьми и никак не затрагивало меня, причиняло мне такую боль?
Черт возьми, я этого не знала.
Я только знала, что мне больно.
7
Следующий период в нашем доме до сих пор называют Большим террором. Даже сейчас Хелен иногда говорит:
— Помнишь время, когда ты вела себя, как Адольф Гитлер? Мы все тебя боялись и мечтали, чтобы ты уехала в Лондон.
Во мне произошла ужасная перемена. Как будто кто-то щелкнул выключателем. Из печальной, одинокой и несчастной женщины я превратилась в бешеную фурию, зациклившуюся на ревности и желании отомстить Дениз и Джеймсу. Я с наслаждением придумывала несчастья, которые могли случиться с ними.
Когда я лежала целыми днями в постели, не в состоянии даже говорить, я не проявляла агрессивности. Разумеется, я нагоняла на всех тоску и ничего не делала по дому, но больше меня не в чем было упрекнуть. Теперь же я превратилась в буйную сумасшедшую, которую по ошибке выпустили из дурдома. Во мне накопилось столько ярости и гнева, а человека, на которого это все можно было заслуженно излить — то есть Джеймса, — не было под рукой. Поэтому моя семья, абсолютно ни в чем не виноватая, а, наоборот, пытающаяся помочь мне, оказалась на линии огня. Вместо Джеймса я орала на них и хлопала дверями им в лицо.
Когда я вернулась из Лондона, в моем горе было какое-то достоинство. Я чувствовала себя женщиной Викторианской эпохи, разочаровавшейся в любви, у которой нет иного выхода, как повернуться лицом к стене и умереть. Но умереть красиво, в окружении нюхательных солей — как Мишель Пфайффер в «Опасных связях».
Теперь же я больше напоминала Кристофера Уокена из «Охотника за оленями». Я стала психопаткой. Сумасшедшей. Опасной для себя и других. Я бродила по дому с диким выражением в глазах, и все испуганно замолкали, стоило мне войти. Мама с папой с тревогой следили за мной, Анна и Хелен сразу же уходили, едва я появлялась.
Я не носила камуфляжной формы, не перепоясывалась патронташем, не имела при себе страшного автомата и гранаты в кармане. Но я чувствовала себя такой сильной, будто все это у меня есть, да и реагировали все на меня с соответствующим ужасом.
Великий террор наступил с того дня, как я посмотрела с мамой видеофильм. Не стану рассказывать, что тогда произошло.
Слишком стыдно за себя. К счастью, магазин видеопроката не стал выдвигать обвинения. Управляющий магазина сказал правду: они лишь складируют видеокассеты, к его собственному мнению и моральным принципам они никакою отношения не имеют.
Великий террор продолжался несколько дней. Любая мелочь могла завести меня — особенно любовные сцены на экране телевизора. В моей голове постоянно прокручивался видеофильм с Джеймсом и Дениз в постели. Когда я видела на экране другие пары влюбленных, я приходила в ярость.
К счастью, в жизни мне наблюдать любящие пары не доводилось. Мама с папой не вели себя, как влюбленные. Самое романтичное, что мой отец творил моей матери в конце недели, было:
— Может быть, съездим в суббогу в супермаркет?
Хелен постоянно приводила в дом поклонников, но она лишь издевалась над ними, и это даже доставляло мне мрачное удовольствие. Что касается Анны, то это совсем другая история, о ней я расскажу в другой раз.
Еще я очень много материлась в этот период. И швырялась вещами. Например, я могла швырнуть книгой в телевизор, если видела на экране целующуюся пару, или запустить туфлей в стену или бутылочкой Кейт в окно. Вообще всем, что попадалось под руку. Я ругалась, как базарная торговка, и вылетала из комнаты, с такой силой хлопая дверью, что с крыши, должно быть, слетала черепица. Дело дошло до того, что стоило мне войти в гостиную, любой, кто там находился, поспешно переключал канал и останавливался на чем-то нейтральном, вроде Открытой университетской программы по прикладной физике или документальном фильме про холодильники.
