Ирина Кисельгоф - Соль любви

– Хочу, – сказала я и пошла через улицу к красным кленам напрямую. Под какофонию визжащих и сигналящих колес.

Я вернулась домой, пододвинула кухонный стол, залезла на него и молотком выломала кукушку. Взяла ее трупик двумя пальцами и с размаху швырнула вниз. Потом достала из своей сумки рубиновое сердце и села на пол у трупика металлической кукушки. Ненастоящее сердце переливалось и сверкало в прямоугольнике солнечного света. Горело тысячью огней, льющихся из слоистой трещины посередине. Моя ладонь доверху наполнилась его красной, ненастоящей кровью. Живые ладони красных кленов были настоящими, а это сердце нет.

Я разжала руку, сердце упало вниз. Оно никак не изменилось и светилось рубином с кухонного выщербленного пола. Я залезла на стол, подняла руку и раскрыла ладонь. Сердце еще только скользило по моей ладони, а я закрыла глаза и увидела, как оно раскололось на тысячи мелких кусков. И мне вдруг стало страшно до жути. Я убивала материальную точку отсчета. А может, я убивала собственное сердце. Я стояла на столе, замерев с закрытыми глазами, целую вечность и вздрогнула от боя старых напольных часов. Я раскрыла глаза, сердце светилось рубином с выщербленного кухонного пола. Я посмотрела его на свет, трещина стала шире, но сердце выдержало. Я рассмеялась. Это хорошо. Очень хорошо.

– Пусть оно всегда будет со мной, – решила я. – Везде.

И улыбнулась. Все было путем. Просто отлично!

Илья позвонил мне через три дня.

– Как делишки? – спросил он.

Я улыбнулась, представив, как он жонглирует ямочками на щеках.

– Нормально. Думала, подбросишь меня до дома.

– У меня появились другие планы, – рассмеялся он.

– Я заметила.

Он замолчал, я улыбнулась. Пауза затянулась, я не спешила помочь. Сам звонит, пусть сам и развлекает.

– Временами я общаюсь с людьми, не похожими на тебя, – наконец сказал он. – Для разнообразия.

– Для безобразия? – невинно уточнила я. – Я не расслышала.

– Безобразие у меня только с тобой. Рецидивами. Мне надо выяснить, все ли у тебя дома. Иначе не усну.

Я не выдержала и рассмеялась, он вслед за мной.

– Вообще-то я около тебя. Ем чебуреки. Кетчуп принесешь?

Мы встретились на каменных усах поперек реки живой протоплазмы. Она сверкала золотой дорожкой по обе стороны каменных усов. Золотая, зеркальная дорожка плыла в рамочке из синего неба с белыми облаками. Ветер гнал крошечные золотые пирамиды живой воды через ворота, на которых стояли мы. А под воротами живая вода мурчала влюбленной мартовской кошкой. И кошке, живущей под мостом, было совершенно наплевать, что на дворе уже осень.

Он поцеловал меня, и я вдруг потеряла сознание оттого, что заглянула в его глаза. Отвыкла, забылась и на полной скорости влетела в земляной шаманский круг его голубой радужки. И все.

– Ты что?

Я смотрела в испуганные глаза Ильи.

– Ничего! – я рассмеялась. – Я плыла на белом кораблике по золотому зеркалу.

– Какому зеркалу?

– Я не утонула, – объяснила я. – Хотя ворота были совсем узкие. Мне пришлось пригнуть голову. Низко-низко. И руки сложить. Чтобы не перевернуться.

Я пригнула голову, чтобы показать, как было.

– Мне кажется, я тебя люблю, – сказал он.

И я услышала самый несчастный на всей земле голос.

Глава 7

Когда входишь в бабушкину квартиру, взгляд натыкается на золоченый шпиль в синем небе. Ты смотришь на шпиль из подзорной трубы длинного темного коридора. Золоченый шпиль делит небо на половины. С одной стороны солнце восходит, с другой садится, потому с востока шпиль утром розовый, а вечером красный, как пылающий рубин. Получается, в середине неба тоже есть трещина. Золотая.

– Гера! – крикнула я. – Выходи.

Я привела Илью познакомить с Герой. Мне хотелось их сблизить, ведь они в моей жизни самые главные люди. Гера вышел из комнаты, и я поняла, они друг другу не понравятся. Не знаю почему. Я осознала это раньше, чем Гера вышел из комнаты. Они смотрели друг на друга исподлобья и молча. Целую вечность. А вокруг стеной замер воздух из позолоченной пыли старой бабушкиной квартиры. Воздух стал таким густым и тяжелым, что его можно было резать ножом.

– Знакомьтесь. – Я включила свет в коридоре.

Я давно знала, что свет делает воздух легким – разрежает.

– Георгий.

– Илья.

Они не стали протягивать друг другу руки, чтобы пожать, и продолжали стоять столбом.

– Пойдемте чай пить, – пригласила я. – Я купила пирожные. «Наполеон». Как ты любишь.

– Я не люблю «Наполеон», – сказал Илья. – Я вообще не люблю пирожных. Никаких.

– А что ты любишь?

– Мясо. С кровью.

– Крови, надеюсь, не будет, – усмехнулся Гера.

– Тогда пирожные с хорошо прожаренным мясом, – зеркально усмехнулся Илья. – Как-нибудь эдак.

У меня перед глазами все расплылось. Все оказалось не так, как мне хотелось. Совсем не так.

– Пойдемте, – Гера улыбнулся глазами. Мне стало легче. Немного.

Гера поставил чайник на газ, разложил пирожные на блюдо и сел за стол. Я сидела, уткнувшись взглядом в столешницу. Не знаю, куда смотрел Илья. Я думала о том, как Гера мог так поступить со мной. Разве он не со мной?

– Погода ноне хороша, – сообщил Илья. – Успеют снять озимые.

Я прыснула со смеху ни с того, ни с сего.

– Озимые осенью не снимают, – объяснила я, давясь от хохота.

– Надевают, что ли? – удивился Илья.

Мы посмотрели друг на друга и покатились от смеха. Я перевела взгляд на Геру и увидела, что у него седые волосы. Все, до единого волоска. Он улыбнулся мне губами, а не глазами. Я взяла его руку под столом и сжала. У него была теплая рука, и на запястье билась тонкая жилка. Он пожал в ответ мой большой палец.

Илья съел два пирожных «Наполеон», я одно, Гера ни одного. Он ушел почти сразу же. Илья проводил его взглядом.

– Я твоему папахену не понравился. Факт.

– Гера мне не отец.

– А кто? – Илья перестал есть. – Брат?

– Двери лица моего, – пояснила я.

– Можно без метафор! Я от них тупею!

Ямочки Ильи на глазах наливались темнотой. Они проявились совсем близко, у губ. И родились не от улыбки, а от желваков. Два темных наконечника для стрел. Как я раньше не заметила эту разницу?

– Он мой дядя. Сводный брат матери, – неохотно сказала я.

Мне казалось, каждым словом я предаю Геру. Моих слов было больше чем трижды. В два раза.

– А родители?

– Нет, – я ликвидировала родителей одним словом. Сразу же и без раскаяния. Они меня забыли. Зачем мне помнить о них? Забвение – это погребение заживо. Вот и все.

– Ты сирота? – Илья поднял брови.

Он сказал это так, словно в жизни ему не приходилось встречаться с подобным. Кто из нас был шаром-инопланетянином?