Кэтрин Куксон - Мотылек
— Пегги, ты думаешь, что… что Милли не папина дочь и что поэтому-то он бывает такой?
— На первое мой ответ будет — не знаю, а на второй отвечу, что твой отец родился таким, и ничто не может его переделать, особенно, когда он напьется. Я видела, что делает вино с некоторыми людьми, они совершенно перерождаются. Но что касается хозяина, должна я тебе сказать, как я это вижу: алкоголь проявляет в нем то, что он есть. Он стал моим хозяином с тех пор, как умер его отец, а это случилось тридцать лет назад, но я так и не привязалась к нему, потому что никогда не могла безразлично относиться к низости. Я всегда благодарила Бога, что в тебе нет ничего от него и очень немного в мастере Арнольде и мастере Роланде. Но мастер Стенли унаследовал многое, и, хотя он пока что не пьет, все равно он сын своего отца, и в этом его слабость.
Агнес эта оценка их семьи не показалась странной, потому что Пегги фактически была для нее матерью, если не от природы, то духовно наверняка. Она в этом доме дольше любого из них. Она родилась в сторожке пятьдесят шесть лет назад и начала работать на кухне шестилетней девочкой. И Дейв Уотерз родился здесь же, в этом самом доме, его мать была кухаркой, а отец конюхом, и он вырос в комнатенке в конце коридора с помещениями для слуг. Он стал получать жалованье с восьми лет и получал шиллинг в неделю, несмотря на то что работал на конюшне с момента, как ребенком сделал первые шаги. В каком-то странном отношении это был их дом. Они вместе командовали хозяйством и всей прислугой и в лучшие времена, и сейчас, когда все так быстро покатилось под уклон, они продолжали вести дом, стараясь, так сказать, держать голову над водой, а потому она не видела ничего зазорного в своих отношениях с ними.
Доктор приехал через полтора часа. Он установил, что это был очень серьезный сердечный приступ, и прописал полный покой.
Внизу, в гостиной, он никак не прокомментировал отсутствие отца, но потом подозвал ее и Стенли.
— Ваша мать тяжело больна, — сказал он. — Если она перенесет эту ночь, то останется жить. Все зависит от ее внутренних сил и воли к жизни.
Агнес мысленно повторяла его слова «воля к жизни» и думала, что если это главное для ее выздоровления, то матери не выжить. Ибо теперь она осознала по-настоящему, какая гнетущая атмосфера безысходности такое долгое время затягивала и затягивала ее. Если бы она поняла это раньше, то отнесла бы к неизъяснимой тоске, которая проистекала из раздельного существования, которое вели ее мать и отец, сходясь вместе только ради того, чтобы принять гостей или нанести визит в другие дома и таким образом поддержать видимость семейного благополучия.
Но теперь ей стало понятно, что дело не столько в тоскливом существовании, сколько в том, что жизнь ее матери увядала без любви, и это убивало в ней жажду жизни: мать так долго не знала любви — от мужа, от сыновей, даже от нее самой, потому что она не чувствовала у матери такой потребности, скрывавшейся за чопорной, по всей видимости, эгоистической наружностью, эгоистической потому, что она не желала заниматься своей дочерью Миллисент и отказывалась нести какую-либо ответственность за нее, но теперь она знала, что для этого имелась причина и что во всем этом есть и ее немалая вина.
Проводив доктора, она вернулась в комнату матери, где оставалась Пегги. Стенли лег спать, сказав, чтобы она позвала его, если матери сделается хуже. Она хотела сказать, что хуже, чем сейчас, ей уже быть не может, хуже могла быть только смерть, но она не стала этого говорить, только кивнула, что он может идти спать. И еще раз повторила про себя, что Стенли — это отец, только в другом, молодом обличье.
Агнес провела эту долгую ночь неспокойно, то и дело просыпаясь. От сидения в кресле все тело сводило. Она открыла глаза и посмотрела на стоявшее по другую сторону кровати кресло. Оно было пусто. Наверное, Пегги пошла вниз приготовить питье. Она перевела взгляд на мать и вздрогнула, увидев, как у той задрожали веки. Агнес склонилась к ней и ласково позвала:
— Мама!
Кейт Торман открыла глаза, шевельнула губами, видно было, что она силится что-то сказать, но слова не выговаривались, и Агнес произнесла:
— С тобой все хорошо. Все хорошо, мамочка. — Она подвинула свое кресло поближе к кровати, опустившись в него, откинула с потного лба упавшую прядь волос и снова заметила, что мать пытается заговорить. Стараясь быть как можно ласковее, Агнес произнесла: — Не пытайся разговаривать, мамочка, тебе нужно отдыхать.
— Агнес, — выдохнула Кейт.
Что это было ее имя, Агнес скорее догадалась, чем услышала его, и она сказала:
— Да, мама?
— Мои…
— Пожалуйста, постарайся не разговаривать, мама.
— Мои ключи.
— Твои ключи. Тебе нужны твои ключи? Хорошо. Хорошо, я достану их.
Агнес знала, что мать держала ключи от ларца с драгоценностями в своем секретере, который стоял сбоку от окна, и, подойдя к нему, открыла верхний ящик и вынула из него связку ключей. На кольце были нанизаны четыре ключа, и, когда она вложила связку в руку матери, пальцы Кейт Торман скользнули по ней и остановились на самом маленьком. Затем, словно это был непосильно тяжелый груз, она уронила их на одеяло и, поглядев несколько секунд немигающими глазами в лицо Агнес, она промолвила:
— Тайничок… Секретный ящичек… бюро… ларчик в бюро.
То, что мать называла бюро, было письменным столом. Его изготовили лет пятьдесят тому назад, когда было модно устраивать тайнички во всевозможной мебели, но преимущественно в письменных столах. Действовавшая на пружинку кнопка находилась в маленьком ящичке с правой стороны. Как правило, она высвобождала узенькую планку в верхней части вертикальной стойки, планка как по волшебству откидывалась, и открывалось небольшое пространство с двумя одинаковыми ящичками.
Агнес было все известно о секретном ящичке, еще ребенком она много раз открывала и закрывала его. Она не помнила, сколько ей было лет, когда ей было сказано больше не притрагиваться к нему, так как державшая его пружинка ослабла и плохо держит. Она подошла к столу, нажала на кнопку и, как столько раз бывало в детстве, увидела, как верхняя часть ложной стенки откинулась, открыв взору секретное отделение. Средняя панель стенки сама имела собственную секретку, расположенную под ложным верхом. Стоило на нее нажать, как раскрывалась маленькая дверца. Агнес нажала на нее, дверца, как всегда, открылась, и она увидела стоявшую внутри перламутровую шкатулку. Вынув шкатулку, она хотела поднять крышку, но она не поддавалась, так как была заперта. Вот почему мать заговорила о ключе. Она быстро повернула ключик, открыла шкатулку и увидела внутри сложенными вдвое несколько листочков бумаги, они лежали сверху на конверте. Она быстро вынула их и, прежде чем вернуться к постели матери, нажав на кнопку, закрыла тайник.
