Джоанна Кингсли - Ароматы
— Может быть, я и не считаю, что ты коллаборационист, — тон Мориса стал мягче, и Арман невольно подвинулся к отцу и теперь слушал его с напряженным вниманием, — но ты ничего не знаешь и не хочешь знать, а это опасно. Ты не понимаешь, какой силой уже обладает Сопротивление, в него вливаются лучшие люди Франции. Сейчас подпольщики выступают только против немцев и сторонников Петэна, но скоро они обратят свои силы и против соглашателей. И они не будут делать различия между эсэсовцами и таким дерьмом, как ты.
Слово просвистело как выстрел — Арман никогда не слышал грубой брани из уст отца.
— Я занимаюсь своим делом, вот и все, — с унылым упорством повторял он, — а в голове его роились смутные беспорядочные мысли: если у меня появятся знакомые среди крупных немецких офицеров, я смогу получать информацию для Сопротивления… помогать…
— Поступай как хочешь, — заявил Морис; он шел рядом с Арманом четким размеренным шагом, во взгляде его появилась твердая решимость. — Но ко мне больше не являйся. Никогда. Ты опозорил своих родителей. Мне стыдно называть тебя сыном.
— Ты не понимаешь…
— Понимаю, — перебил его Морис. — Ты дурак, себялюбивый и упрямый. — Он подергал свой ус. — Прощай, Арман.
— Разве мы не можем сказать друг другу «до свидания»?
— Нет, — твердо сказал Морис. — Мы больше не встретимся. Ты роешь себе могилу.
Он ускорил шаг, и Арман стоял, глядя, как отец удаляется от него.
Дома его ждал Жорж, уже разложивший на кровати его вечерний костюм. На столике стоял серебряный поднос с рюмкой шерри.
— Жорж, — спросил Арман, — выжидательно глядя на лакея, — вы знаете, где я ужинаю сегодня?
Жорж с вежливым недоумением пожал плечами.
— С немцами. — На миг черты лица Жоржа стали жесткими, но он ответил Арману с непроницаемым лицом: — Вам больше ничего не нужно, месье?
— Нет.
Оставшись один, он подошел к зеркалу. Опершись ладонями на туалетный столик, он глядел на человека, который часто становился для него загадкой, а иногда был ненавистен. И он повторил своему отражению слова отца: «Дерьмо! Бесхарактерный никудышник!»
И сразу же начал ожесточенно оспаривать приговор: «Ты не понимаешь! Я тоже ненавижу их! Поэтому я не позволю им уничтожить меня. Мое блестящее дело, которое я создал своим гением…»
Арман опустил голову. «Ведь есть же моральный критерий, — подумал он. — Можно ли жить со спокойной совестью, принося ее в жертву успеху».
От отвернулся от зеркала и вскрикнул, обращаясь к невидимому собеседнику — отцу: — Будь ты проклят! Ты никогда не верил в мои силы. Вопреки тебе я выстоял и снова покрыл блеском имя Жолонэй. Я выстою и не поддамся ни тебе, ни немцам и сохраню то, чего достиг!
Он тщательно оделся, вдел без помощи Жоржа ониксовые запонки и надушил платок одеколоном «А.Ж.» — «Арман Жолонэй», который создал специально для себя.
Он решил пройтись пешком, чтобы рассеяться и подышать свежим воздухом. Проходя по набережной, он остановился и стал смотреть вниз, на Сену, представив себе, как река, обозначенная синей прожилкой на карте Парижа, устремляет свои воды в Ла-Манш. Текучая вода, река как символ жизни, — Арман с особой силой почувствовал верность этой метафоры.
Перед ним на острове Сите темнел силуэт собора Парижской Богоматери, Нотр-Дам-де-Пари — Владычицы Небесной, к которой несутся молитвы со всех концов ее города.
«Ну, хватит бесплодных раздумий», — решил Арман и, подняв подбородок, быстро пошел к ресторану.
— Все уже наверху, месье, — сказал ему, кланяясь, метрдотель. — Вас проводить?
— Спасибо, Жак, не надо.
Арман постучал в запертую дверь, — никто не открыл, хотя за дверью слышались голоса и громкий смех. Он постучал громче, потом нажал ручку двери и вошел.
Оберг заметил его сразу.
— А! Жолонэй явился! — воскликнул он по-немецки. — Сюда, сюда!
Видный эсэсовец Оберг недавно был назначен главой полицейского управления Парижа. Сияя улыбкой на розовом потном лице, он подвел Армана к гостям и представил:
— Это великий парфюмер Жолонэй! Наши прелестные кошечки благоухают его духами так, что не оторвешься от их мордашек. Почему вы до сих пор не приходили, Жолонэй? Знаете, я столько раз приглашал этого негодника, но он, видите ли, всегда очень занят, — сказал Оберг представительному офицеру с грудью, увешанной орденами. — Я уже мог подумать, что я вам не по душе и вы не хотите приходить. Ну, а теперь с вас штраф за то, что долго не являлись! Выпьем за мое назначение! Хайль Гитлер! И подумать только, как скромно я начал, а теперь мне принадлежит Париж! Так выпьем же! Прозит!
Арман послушно взял бокал и выпил. — Постойте, этого мало! — вскричал Оберг. — Мы братья, немцы и французы, вы и я! Так выпьем же на брудершафт!
Арман оцепенел, но знал, что отказаться не сможет. Скрывая страх и отвращение, он видел себя как бы со стороны. Они сцепились руками в локтях, чокнулись и выпили.
— Сервус! — воскликнул Оберг, звонко целуя Армана в обе щеки.
— Сервус! — тупо повторил Арман, зная, что теперь ему придется звать Оберга на «ты».
— Ну вот и отлично, — сказал Оберг. — Вы почтили меня своим приходом. Все пришли, даже мой высокоуважаемый босс, обергруппенфюрер. — В глазах Оберга блеснул недобрый огонек. — Высокий начальник пришел удостовериться, гожусь ли я для нового поста. Как же, ему трудно проглотить такую пилюлю — простой деревенский парень заполучил лакомый кусочек. А работенка-то непростая, придется попотеть. — Оберг вдруг взглянул на Армана с раздражением и злостью. — Вы, французы, думаете, что это легкое дело — наводить у вас порядок. Да вы же вандалы, ваш город кишит преступниками. Вы и представления не имеете, что такое порядок! Но мы вас научим!
Тон был угрожающий, и Арман почувствовал перед собой опасного зверя. К счастью, уже садились за стол.
Шампанское пили к закуске, звучали тосты. Потом подали «Марго» 1929 года с прессованной уткой. Включили музыку Вагнера.
Арман понюхал кирпично-красное вино; аромат был изумителен — изысканный и чувственный. На мгновение он почувствовал себя счастливым.
— Wundcrbar! — прозвучал рядом с ним густой голос. — Nicht War[8]?
— Tres bon[9], — вежливо отозвался Арман, вспоминая имя соседа слева. Он был представлен Арману как обергруппенфюрер, а имени он не разобрал. Арман извинился и переспросил.
— Обергруппенфюрер Раухмансберг, к вашим услугам. Для меня огромное удовольствие снова побывать в Париже. Я всегда восхищался вашей культурой и утонченностью. Хотя бы это вино — какой аромат! Какое удовольствие вдыхать нежный, изысканный запах после вони, которой я надышался на Востоке. А эта утка, — сказал он, наклоняясь над своей тарелкой, — какой упоительный запах и вкус.
