Роман… С Ольгой - Леля Иголкина
— Нормально.
— Что-то случилось?
— Я думаю, что она не готова. Можно отсрочить твоё предложение, просьбу или приказ? Отзови Фролова, Костя. И, пожалуйста, ничего ему не говори, пусть останется так, как мы придумали, не посвящай его в то, что было. Не хочу слыть убийцей еще и перед ним, — последнее произношу диким шёпотом. — Пусть думает, что…
— Садись, — рукой указывает на кресло, стоящее перед его большим столом. — В чём дело?
— Некогда рассиживаться, я спешу домой, — но всё равно за ним иду. — Кость?
— Домой?
Я своевольничаю и нарушаю внутренний распорядок дня, но сегодня этот сука-день с утра и не задался.
— С отцом огромные проблемы.
— Я помню. Как он, кстати?
— Всё будет хорошо. Ты услышал?
— Фрол — не дурак, Ром. За десять лет слухи поутихли, потому что распространители подохли, но…
— Я знаю, что на моих руках, знаю, сколько, и точно помню, чем обязан тебе.
— Не надо, не надо, — он крутит пальцем, благодушно улыбаясь. — Юрьев, я раболепие не терплю, а тем более от такого бугая, как ты. Растёшь, что ли?
— Костя, она скоро вернётся. Я это вижу, если ты в состоянии меня понять. То, что произошло два года назад, больше не повторится. Извини, что прошляпил того мудака.
Не думаю, что шеф забыл, как я его с одной клиенткой почти под монастырь подвёл.
— Там вообще никто не виноват, Роман Игоревич. Красивая семья пострадала, потому что её глава был в состоянии аффекта и не соображал, что вытворял, когда пёр на таран.
— И тем не менее… — пытаюсь что-то высказать, но жалко мнусь и грубо запинаюсь. — Отзови Сашку.
— Что опять не поделили?
— Он лишил мой отдел премии.
— Не верю! — Красов шлёпается, как подкошенный, в своё кресло.
— Придётся. Он наплевал на твою подпись и…
— Блефует наш писю-ю-юша. Заплатит, куда он денется. Я вот сегодня его распну, он и подобреет. Делать-то будет нечего! Вечерком, — он смотрит на свои наручные часы, — часов в пять или шесть Фролов закукарекает скворцом. Естественно, прогнется и заплатит по счетам. Что касается Оли…
От неё за целый день не поступило ни одного звонка или скупого на знаки сообщения, хотя бы о том, что она работает, не спит, но уже поела и у неё всё хорошо.
«Не забыть купить цветы!» — фиксирую на подкорке, пока слежу за тем, как двигаются губы Кости. Он ведь что-то говорит? Не могу сосредоточиться на том, что происходит, мысли разбегаются, а зрение теряет важную для осознания резкость. Перед глазами комната плывёт, а её хозяин маячит, как тёмное, но улыбчивое и что-то говорящее пятно.
— Спасибо за Астафьева, — неожиданно включается начальник.
— Там всё чисто. Я проверил.
— Ромка, можно откровенно?
Я нахожусь в его руках, поэтому:
— Конечно.
— Мне неприятно, что каждый раз ты преклоняешь передо мной колено и заверяешь в своей кобелиной верности. Мы знакомы с тобой херову кучу лет, а общаемся, как хозяин с неугодным или в чём-то провинившемся подчинённым.
— Я твой подчинённый, — по-прежнему стою и возвышаюсь над его столом.
— Я полагал, что мы друзья.
— Мы друзья, — киваю, улыбаясь.
— Юрьев, ты тяжёлый хрен. Твоей жене можно только посочувствовать. Много она с тобой перенесла, а на финал ещё получит к херам растрескавшийся характер.
— Я соберусь.
— Блин, как на плацу.
— Ты забыл, — я нагло ухмыляюсь. — Сто лет назад с облегчением снял погоны.
— Иди-ка ты домой, великий и ужасный. Спасибо за работу, кстати. Всё время забываю говорить ласковые слова. С «извини» вообще не ладится, а про благодарность постоянно забываю.
Зато у меня с этим исключительный порядок.
— Спасибо, — совершаю поворот и останавливаюсь, потому как Красов продолжает.
— Никто ничего не узнает, Ромыч. Не узнает до тех пор, пока ты лично не пожелаешь рассказать.
— Я не пожелаю, — специально повторяю.
Этого не будет никогда. Даже и не сомневаюсь.
— Не доверяешь? — его голос где-то рядом, возможно за моим плечом сейчас стоит владелец.
— Я доверяю. Ты меня прикрыл.
— Не прикрывал, Юрьев…
Да-да, он прав! Это я… Я, дурак, совсем забыл.
Июль в наших краях — самый жаркий месяц. Если не ошибаюсь, уже как будто тридцать восемь полных дней мы существуем здесь без влаги: нет дождя и слишком сухо. Я вот дёргаюсь, когда рывками то и дело отклеиваю кожаное водительское кресло от своей спины. Вспотел, завёлся и не подобрел.
Цветы… Цветы помогут исправить то, что я утром натворил. Казню себя за то, что по-глупому поддался на очевидную провокацию, которую, как по нотам, разыграла Лёля, раздвинув ноги и предложив быструю «любовь тире е. лю по наспех выдуманным правилам». Нельзя так! Я ведь обещал. Обещал ей ласку и внимание…
Соврал Косте. За это битый час себя корю. Я ведь не поехал прямиком домой. Слишком рано, да и извинительная речь на тот момент была не совсем готова. Сейчас ситуация, по ощущениям, выровнялась и немного по позициям прошлась, а я собрался с духом, умиротворил сердце и успокоил сбитое дыхание. Готов быть паинькой и выполнять её желания, если…
Если? А это, сука, что за…? Что это такое, твою мать? Знакомые чемоданы с тошнотворной педантичностью, но всё же грубо, выставлены перед нашей дверью. Охренеть! А где теперь мой дом? Где я теперь живу?
Лупцую веником своё бедро и растираю поднятый прямоугольник чемоданной ручки. Она, что, прогнала меня, выставив пожитки за порог? Или я самостоятельно ушёл? Только не могу припомнить, чтобы перед сегодняшним выходом из этой вот квартиры, старательно укладывал вещички в туристические баулы.
Помещенный в замочную скважину толстый ключ с большим секретом, как водится, не прокручивает скрытый механизм, а, стало быть, я, тот кто его крутит, не могу попасть вовнутрь. Ни хрена себе звездец!
Нажимаю на пуговку звонка. Дзынь! Дзынь-дзынь, а дальше… Тишина! Растянувшись телом на железном полотне, щекой еложу по чересчур гладкой и прохладной поверхности. Шепчу херню и заклинаю, а дверной звонок пальцами по-прежнему терзаю.
— Рома, уходи, — с той стороны внезапно раздаётся тихий голос.
— Нет, — всё же убрав от соловьиной трели палец, отвечаю.
— Пожалуйста.
— Нет. Давай поговорим. Лёль, ты меня слышишь?
— Я прошу тебя.
Как донести-то:
«Не проси, родная!»?
— Так не поступают, Оля. Это глупость.
— Это здравый смысл, Юрьев. То, что происходит, это ересь. Очевидная для всех, но не для тебя, по-видимому. Твоя мать…
Она всё-таки была у нас?
Оттолкнувшись, отступаю и не слушаю женский трёп, который с той стороны двери не прекращается. Отбросив в сторону букет, потому как цветочки Оленьке боле не нужны, прикладываю
