Город имени меня (СИ) - Ру Тори

Предвкушение вечера сводит с ума, не дает усидеть на месте, побуждает к действиям.

Проходя мимо трельяжа, ловлю в мутном поцарапанном зеркале свое отражение и, замерев, внимательно всматриваюсь в глубокие серые лужи собственных глаз и перекошенный грустной ухмылкой рот.

А потом, сама не зная зачем, стягиваю майку и остаюсь в одном лифчике.

Сквозняк гладит кожу и вызывает мурашки. Пульс учащается, кровь приливает к лицу.

И все же во мне что-то есть. Специфическая симпатичность.

То есть... существуют же извращенцы, которым нравится эстетика фильмов Тима Бертона. Кажется, и Юра один из таких.

Стыдливо прикрываюсь скомканной дешевой тряпкой и признаю поражение: альфа-самка Геля права. Я на себя забила.

А надо всего лишь подчеркнуть достоинства — снять мешковатые шмотки, выпрямить спину, затянуть ремнем талию.

Но и тут я ограничена в средствах. Буквально.

Денег на шмотки у меня нет.

В опустевшей голове лампочкой загорается блестящая идея, как можно легко разжиться желаемым, но я тут же ее прогоняю. На платье, колготки, бюстик пуш ап и вишневую помаду я скоро заработаю... Вот тогда и понаблюдаем, кто мне ровня и кто по зубам.

Отец возвращается ближе к трем — возвещая о его приближении, по бетону ступеней стучат костыли, в замке орудует ключ, скрипят несмазанные петли. Напрягаюсь и превращаюсь в слух — эта привычка давно стала моей второй натурой.

У счастью, он не грохочет и не падает, не сшибает предметы, не матерится и не икает. Разувается в прихожей и трезвым тихим голосом зовет:

— Кира, Кир! Ты дома?

Поднимаюсь с дивана, прячу клубки в пакет и лечу на зов.

— Как ты, пап? Где был?

— Деньги зарабатывал, Кир! — он гордо демонстрирует коробку с дешевым вафельным тортом, после которого во рту остается привкус машинного масла и жирный налет. — Вот. Завари чай. Посидим, как раньше.

Яростно желаю его побить, наорать, схватить за воротник несвежей рубашки и как следует встряхнуть, но лишь деловито пожимаю плечами и улыбаюсь:

— Договорились... — шлепаю по чистому полу на кухню, доливаю доверху воду в чайник и поджигаю газ.

Только из-за таких проявлений заботы я все еще не могу его ненавидеть.

Иногда мы и впрямь проводили за чаем долгие вечера.

Тогда папа действительно пил чуть меньше и чуть больше обо мне заботился: интересовался оценками, пополнял холодильник, не пропивал купленные для меня вещи и не водил сюда шоблу алкашей.

Идиллия закончилась, когда я перешла в среднюю школу.

Для занятого алко-марафонами отца все это было как вчера. Для меня же прошла половина жизни.

— Прости, Кир. Я никчемный... — приставив костыли к кафельной стене, он опускается на стул и, тяжко выдохнув, сокрушается: — Хотел как лучше, и на тебе. Я ведь расписку ему вчера написал. Вынудил, ну... Там теперь каждый день процент капает. Придется подрабатывать, иначе... сама знаешь... так и будет давить. Боюсь я, Кир. Не за себя...

Ноги подкашиваются, но под задницей вовремя оказывается табуретка, и я неловко плюхаюсь на нее.

— Чем думал, пап? — беспомощно тереблю сырое кухонное полотенце, но кисло улыбаюсь. Стараюсь держаться, хотя интуиция вопит о вплотную приблизившейся катастрофе.

Кубик нас просто прибьет... Вернувшись из тюряги, он выстроил среди местных маргиналов своеобразную иерархию и запугиваниями и силой возглавил ее.

— Не знаю... — папа трет покрасневшие глаза, накрывает лицо ладонями, скорбно мотает головой, часто вздрагивает. А когда вновь смотрит на меня, на впалых щеках остается мокрый след.

— Не за что мне тебя прощать, пап. Я найду деньги. Ты ему все отдашь.

У меня были огромные планы насчет обещанных Элиной бабок. Но покупки — вишневую помаду, колготки в сеточку, платье и духи — на неопределенный срок придется отложить. Они бы все равно не помогли мне превратиться из хикки в девчонку и покорить Юру.

Чайник свистит; бросаю в заварник пакетик — один на двоих, выискиваю нож поострее, но папа протестует:

— Кир, ты торт себе оставь. Потом съешь...

Мы с полчаса глушим подкрашенный кипяток и говорим о пустяках – о том, что в гаражах, где папа собирал металлолом, ощенилась собака, и у щенков колечками хвосты.

Папа улыбается, и его наполненный виной и глухой беспомощностью взгляд раздирает душу. Чертова выпивка превратила моего самого близкого человека в глубокого старца, но я все равно его люблю.

Заинтересованно слушаю, киваю, вворачиваю шутки и хохочу, но ощущение бесполезности попыток удержать в ладонях теплую, убегающую сквозь пальцы воду только крепнет.

Все, что я могу — в мельчайших деталях запоминать такие моменты. Чтобы потом, в минуты отчаяния, переходящего за грань ненависти, помнить о них.

— Пап, а давай зашьемся...— голос подводит, и я запиваю беззвучные рыдания чаем.— Мы же можем нормально жить. Тебе положен протез — только появись перед медкомиссией...

— Давай, Кир. Расплачусь с Кубиком, вышвырну его отсюда поганой метлой, и разберемся. Мне еще и надбавка причитается. Если пересчитают сразу за пару лет — можно будет тебе ноутбук и куртку купить.

— Все будет хорошо. Отдохни, пап...

Кошусь на будильник, натужно кашляющий на подоконнике в ожидании надоевших пьяных гостей, забираю торт и недопитый чай и ухожу в комнату.

Папа настроен на позитив, и я буду бороться. Без всяких сожалений отдам обещанный Элиной заработок этому уроду с воняющим беззубым ртом.

Задумчиво верчу в руках торт в масляных пятнах на упаковке, и она не внушает доверия. Разрываю картон, разворачиваю целлофан и охаю: на зелено-бурой, некогда шоколадной поверхности копошатся белые личинки.

Без паники откладываю несостоявшееся угощение в сторону, нахожу на коробке дату изготовления, и дикая боль обжигает тело — какая-то бессовестная тварь всучила инвалиду без правой стопы просрочку более чем годичной давности!

Ради этого гребаного торта он полдня таскал на себе ржавое железо...

— С-суки! — с досадой шиплю. Ломаю засохший, подернутый паутинами брусок в крошку и быстро вытряхиваю за окно.

— Спасибо, пап. Торт вкусный! — кричу и давлюсь слезами. Досада на ублюдскую жизнь, на сволочь, поступившую так с отцом, на него – безвольного и тупого, на себя – вечно бодрящуюся и изображающую супергероиню, до концентрации кислоты отравляет кровь.

Сводит горло. Пальцы дрожат и путаются во всклокоченных патлах.

Мне всего-то нужно, чтобы кто-то меня пожалел. Утер сопли, соврал, что все будет хорошо. Обнял. Пообещал просвет в конце нескончаемого тоннеля... И этот кто-то непременно должен быть... Юрой.

Как наркомана к дозе, тянет взглянуть на его дьявольскую красоту и накрепко прилипшую к идеальному лицу маску холодной отстраненности. Как он умудряется держать фасон?!

...Интересно, как он?..

Нарисовавшись в компании, я, сама того не желая, настроила против него лучших друзей. Едва ли я должна появляться там снова...

Мечусь по комнате и с тоской взираю на сгущающиеся тени.

Скоро к нам завалится Кубик, так что выбора у меня все равно нет. И прикидываться святошей не имеет смысла.

Отпираю ключом нижний ящик стола, достаю косметичку и снова крашусь — томно, броско и пугающе. Проверяю лезвие в рукаве олимпоса и удовлетворенно скалюсь, обнаружив его на привычном месте.

— Кир, к тете Вале? — справляется похмельный отец, наблюдая, как я натягиваю кеды, застегиваю молнию и цепляю на плечо рюкзак. — Ну и правильно. Умница. Как-нибудь, Кир. Как-нибудь...

Мое грехопадение произошло не в одночасье.

Сначала я тащила из магазинов чипсы и шоколад — не потому, что была голодна, а потому, что хотелось быть в курсе гастрономических трендов и не отставать от более удачливых сверстников.

Черед шмоток и косметики наступил много позже — когда папа вконец опустился, а меня начали волновать вопросы распределения места под солнцем. Снова не хотелось отставать от окружающих. Но теперь уже — исступленно, яростно, рьяно.