Моя горькая месть - Юлия Гауф
Второй раз за сутки совершая ошибку.
Дьявол!
— Сейчас-то пустишь? — не поздоровавшись, спросил Евгений Александрович, глядя на Полину без особой приязни.
А я ни вытолкнуть его не могу, ничего вообще не могу — замерла, застыла. Вот и все, это конец, не понять ведь невозможно будет, если Поля глаза откроет, и тогда… что же тогда?!
Я бы рассмеялась, если бы могла. Это ужасно звучит: если моя дочь откроет глаза — весь мир разрушится!
— Тебя Надя отвратительно воспитала, все же, — Евгений Александрович вошел, не дождавшись моего приглашения, и закрыл за собой дверь. — На кухню идем.
— Сейчас я Полину уложу…
— Нет уж, втроем посидим. Ты, я, и Алина, — он пошел на кухню, не подумав разуться.
И это покоробило меня больше всего, больше того даже, что вытащил в ночь, и Владу кинул, как собаке кость. Отношение свое показывает, презрение в каждом взгляде, в каждом жесте. И я не понимаю, за что.
Он — взрослый мужчина. Состоявшийся бизнесмен, мой отец приемный, и… нет, не ненавидит, а ничтожеством считает. Ничтожеством, в доме которого даже уличную обувь снять будет лишним.
— Не Алина, а Полина, — поправила я, и пошла в сторону спальни.
— Я же сказал: ребенка с собой неси. Хочу посмотреть на нее! Дай девочку мне, — он приблизился, а я Полю крепче прижала к себе, и головой замотала отчаянно — нет, ни за что не отдам!
И Полина проснулась. От моих излишне крепких объятий глаза открыла, и заплакала обиженно — глупая мама на руках таскает, и спать не дает.
— Тише, Поля, тшшшш, — начала укачивать ее, слезы успокаивать, хотя меня бы саму кто успокоил. И Полина чувствует мою панику, она всегда ощущает мое настроение очень чутко, а потому не успокаивается. Личико покраснело, она ревет, сейчас Катю разбудит, и станет совсем весело — подруга всю ночь не спала, и добрым настроением в такие моменты не страдает.
— Она от Влада, — голос Евгения Александровича я услышала за спиной, и Полина заинтересованно притихла. — Теперь можешь идти и укладывать ее, я подожду.
Глаза! Он ее глаза увидел, обошел меня, и посмотрел, и… заберет ее теперь?!
В спальне мечусь, как полоумная, и мысли одна безумнее другой, вплоть до того, чтобы через окно сбежать. Но этаж не первый, и не второй, а значит, нужно выходить, и воевать.
За свое драться!
Я, может, и не самая лучшая мать, но и этой семейке я Полину не отдам. Известно мне, какое из двух зол лучшее — я. Я нормальной стану, я успокоюсь, когда уеду отсюда, и Влада вычеркну из жизни окончательно, буду Поле хорошей мамой.
— Глазки закрывай, бай-бай-бай, — шепотом допеваю, и Поля засыпает с обиженным выражением на хорошеньком личике.
Заснула, а мне выходить пора. И воевать!
Вошла в кухню, где за кухонным столом сидел Евгений Александрович, а на лицо его выражало крайнюю степень отвращения. Ну да, небогато: дешевые пластиковые окна; маленький, советский еще холодильник; старый, треснувший местами кафель и желтый потолок. Не пятизвездочный отель, и не элитные апартаменты, а квартира, ремонта не знавшая лет тридцать.
— Я Полину не отдам, так и знайте! — заявила агрессивно, вспомнив, что нападение — лучшая защита. — Сегодня же пойду документы восстанавливать, и ничего вам не обломится. Вам ее не отдадут, я… я в суд подам, расскажу, как вы со мной обращались, и вы, и Влад. Таким ребенка не отдадут!
Сказала, и сама не поверила в то, что сказала. Ведь отдадут им Полю, если они этого захотят. У них деньги, а у меня ничего нет, даже имени, и это самое главное. Деньги — это главное, будь они прокляты.
— Жуткий клоповник, — Евгений Александрович будто не слышит меня. — Ты в курсе, что в бывшем борделе живешь? Или здесь и сейчас подобные услуги оказывают? Я бы не удивился, — он словами бьет также, как и Влад, унижает, и я не хочу ругаться, я хочу узнать…
— Что я вам сделала? — голос мой мертв, устала я от Гараев, всю душу вынули.
— Ничего. Садись, — кивнул он на стул напротив. — Чай мне твой дешевый не нужен, просто сядь. Ничего ты мне не сделала, прошлое я забыл, и как Влад не виню за былое. Но вот за настоящее я зол, девочка. Ты моего сына изводишь, и это прекратить нужно! Я надеялся, что он трахнет тебя, и в себя придет. Или изобьет, выместит злость, да хоть что-то сделает, а он на дно опускается. И все это ты!
— Да как вы…
— Молчи, — скривился он, и, сверкнув глазами, достал из внутреннего кармана пиджака пухлый белый конверт. Положил его на стол, и придвинул ко мне, ведя двумя пальцами. — Полина твоя мне не сдалась, она — еще один камень на шее. Забирай деньги, и уматывай. Можешь документы восстановить, можешь новые купить, но домой не возвращайся, и про Петербург с Москвой забудь. Подальше от моего сына уезжай, хватит его с ума сводить, итак натворила дел.
Первый порыв — разорвать эти деньги, и в лицо ему бросить, чтобы клочья разлетелись. Или в окно вышвырнуть на радость местной детворе и гопникам. Или гордо отказаться, и на дверь указать, но…
Но деньги мне нужны.
И уехать нужно подальше, жить начать, хоть попытаться.
— Правильное решение. Документы я помогу сделать, и тебе и ей, — кивнул он за спину, туда, где моя спальня, в которой Поля спит. — Лучше свое старое имя возьми, и фамилию тоже. Матери или отца, не Гарай. И отчество девочка пусть носит не по имени моего сына. Запомни, Вера, — нахмурился он неприязненно: — вы обе нам никто. Днем заеду за тобой, бери ребенка, и оперативно сделаем документы, а затем ты исчезнешь!
Он высказал все это — то, чего я на самом деле хотела, и что обижает больше всего. Не то, что я не нужна — к этому привычная, но вот Поля… они ведь не знают ее, а она — самое прекрасное существо на свете. И так легко, так брезгливо от собственной внучки отказываться — это нужно вместо сердца иметь камень. Или кусок льда.
— В полдень будь готова, — бросил Евгений Александрович, и вышел из кухни.
А я даже провожать не пошла. Голова кругом от всего этого, и облегчение смешивается со злостью, дикая мешанина светлых и темных красок, а по итогу грязь.
Я сделаю документы, и уеду.
Во Владивосток уеду, я ведь помню мой родной город,
