Инна Туголукова - Маша и Медведев
Он помнил огромного черного кота с белой грудкой. Когда все засыпали, кот прыгал к нему в кроватку, обнимал тяжелой бархатной лапой, теплый, мягкий, и пел на ухо колыбельные, сонные песни. Кот был знаменит еще и тем, что писал в чужие шляпы, которые гости опрометчиво оставляли в прихожей или на кухне.
Когда они уезжали в Москву и грузчики выносили мебель, последним остался мамин туалетный столик с наполовину выдвинутым верхним ящиком. Кот заметался и втиснулся, забился в этот ящик — испугался, что оставят в опустевшей вдруг комнате, не возьмут с собой, забудут в неожиданно рухнувшем мире.
Помнил, как плыл над землей в надежных отцовских руках и вдруг увидел распускающуюся на дереве почку — огромную, многослойную, красно-бордовую, и был потрясен, заворожен открывшейся таинственной красотой пробуждающейся после зимней спячки природы.
Помнил, как гулял, почему-то один, в крохотном заснеженном скверике возле дома — неповоротливый в шубе и валенках, замотанный поверх шапки толстым вязаным шарфом. Тыкал прутиком в белые высокие сугробы и вдруг увидел забредшего в скверик теленка — огромного, незнакомого, страшного зверя. И замер — маленький, беззащитный, охваченный ужасом и отчаянием.
Помнил, как родители, уложив его спать, отправились в гости.
— Будь мужчиной, — сказал отец, плотно прикрывая за собой дверь.
И темнота стоглазо смотрела из всех углов, и он тихонько шептал себе:
— Спи, Митенька, не бойся. — И наконец действительно уснул, потрясенный безысходностью одиночества.
Помнил огромные, нагретые солнцем валуны на берегах Каменки и Исети и мамины слова:
— Ты представляешь, сколько им лет? Сколько они могли бы рассказать…
— Сказок? — восхищался Митя.
И мама целовала его в ямочки на круглых румяных щеках.
Помнил городскую трехэтажную баню, похожую на большой Дом культуры, и маленький рыночек через дорогу, где мама однажды спросила, нет ли редиски.
— А что это такое? — удивились тетки.
Помнил, как они сидели за столом и отец, потеряв сознание, упал на пол. Мама страшно закричала и бросилась к нему, а он замер на своем стуле, охваченный таким ужасом, что не мог даже плакать. Но через несколько минут отец открыл глаза и сел за стол как ни в чем не бывало. Никогда больше такого не случалось, до тех самых пор, когда через много лет отец вот так же потерял сознание, но больше уже в этот мир не вернулся.
Помнил, как мама сварила кисель и вместо сахара по ошибке положила в него соль. А папа выпил и ничего не заметил.
Летом они уезжали в деревню к Пане. И однажды, вернувшись из отпуска и отперев дверь своей комнаты, обнаружили, что пол, подоконник, мебель — все поверхности покрыты толстым слоем вялых, едва шевелящихся мух. Мама сметала их веником в совок и насыпала четыре мешка! А папа вынес мешки на улицу и сжег. Откуда взялись эти мухи и как расплодились в таком невероятном количестве — осталось необъяснимой загадкой природы.
В этой же квартире обнаружили они однажды с мамой чужого мужика: вернулись с прогулки — входная дверь открыта, а на кухне, сидя за столом, спит пьяный. Мама выбежала на улицу, стала звать на помощь. Митя потом долго не мог забыть, как тот смотрел, когда его уводили, — злобно и пронзительно. И Паня тайком водила его в церковь, чтобы сберечь от сглаза.
И еще одно страшное воспоминание надолго врезалось в память: мамин крик в коридоре, Они с отцом бросаются к двери, и огромная толстая крыса в дальнем темном углу.
— Пошла вон! — кричит отец, запуская в нее тяжелым ботинком, и крыса убегает хромая.
Но на следующий день появляется снова, та самая, вчерашняя, потому что, когда она уходит — медленно, оглядываясь, все видят, что крыса припадает на одну ногу. Значит, пришла отомстить?
И Митя долго еще боялся вечерами выходить в коридор. Но отцу признаться не смел и шел, замирая от ужаса, сжимая кулачки и больно прикусив губу.
Как много страхов подстерегает маленького человечка в огромном неведомом мире!
Когда отца перевели в Москву, Митя первый раз в жизни поехал поездом. Смотрел на растущие вдоль железнодорожного полотна диковинные цветы и мечтал, чтобы поезд остановился хоть на одну минуточку. Он тогда выскочит из вагона и нарвет букет этих сказочных, неземной красоты цветов.
В Москве им дали квартиру возле станции метро «Электрозаводская». И, засыпая под перестук колес идущих за окном составов, Митя представлял, что это он сам едет в далекие края, смотрит в окошко, ест курицу с помидорами и мягким душистым хлебом, пьет особый, вкуснющий чай из стакана в металлическом подстаканнике, покупает на станциях горячую картошку и соленые огурцы, и ветер странствий дует ему в лицо.
Теперь на все лето его отправляли к Соне в Калугу. Тетка пошла по профсоюзной линии и многие годы бессменно руководила пионерским лагерем электромеханического завода. Лагерь был богатым, стоял на высоком окском берегу, и жизнь там кипела замечательная.
Единственный теткин сын был младше на три года — разница в том возрасте колоссальная — и до поры до времени существовал как бы параллельно.
Первое Митино воспоминание о двоюродном брате было связано с трехлетним Геной. Тот еще не научился толком говорить, но чутким ухом уловил где-то бранное слово и доверчиво принес его матери.
Тетка, вместо того чтобы спокойно перевести стрелку и направить энергию сына по нужным рельсам, истошно завопила и даже, для вящей убедительности, потрясла непутевого отпрыска за грудки.
Потрясенный во всех смыслах, Гена гневно выдрался и забился в узкую щель между кроватями.
— П…а, п…а, п…а! — исступленно орал он охрипшим от усердия голосом.
Митя помнил его побагровевшее от натуги лицо и такую же бордовую тетку со шваброй, которой она тщетно пыталась выбить сыночка из укрытия или хотя бы заткнуть его безостановочно орущий рот.
В те годы Гена ходил за ним как приклеенный, и отвязаться от него не было никакой возможности. Тем более что тетка просила-приказывала:
— Посмотри за ним.
И Митя с надменной высоты своего возраста внутренне отторгал Гену, как досадную помеху привольной лагерной жизни. Да и ребята смеялись, дразнили нянькой, и это тоже не прибавляло привязанности к двоюродному брату.
Когда Митя учился в седьмом классе, родители на два года уехали в Алжир, а его отправили к тетке. Соня к тому времени овдовела и всю силу своей любви направила на единственного сына. Правда, весь долгий день она боролась за общественное благо, так что интенсивный процесс воспитания приходился на поздний ужин и следующие за ним два часа перед сном.
