Бенуат Гру - Соль на нашей коже
В самом сердце спокойной Америки начала шестидесятых мирок студентов и преподавателей расположился в заповедном оазисе, который сразу показался мне райским уголком. Материально я была обеспечена, жизнь моя стала насыщенной и интересной, Лоик представлял для меня кусочек Франции, без которого я чувствовала бы себя изгнанницей. Непосредственная доброжелательность и веселая, порой даже чуточку бесцеремонная фамильярность всех американцев независимо от их места в социальной иерархии отогрели мое сердце, да так, что я едва не забыла свой печальный опыт и не начала всерьез подумывать о новом замужестве! Но года совместной жизни с Сиднеем, преподавателем современной литературы, хватило, чтобы разглядеть такую заманчивую с виду ловушку, в которую я чуть было не попалась второй раз. Теперь-то я знала: я слишком податлива – или труслива? – чтобы найти в себе силы противостоять любимому мужчине и отвоевать свою территорию. Да, я слишком хорошо знала за собой склонность приноравливаться к образу жизни другого – трудноискоренимые издержки воспитания, – это далось мне так легко, что новому спутнику я внушала полное доверие, но лишь до того дня, когда вдруг обнаружила, что от моей собственной жизни почти ничего не осталось, что моя свобода сведена к минимуму и что я в точности восстанавливаю соотношение сил моего первого брака!
Что до мужчин, даже американцев, они, как выяснилось, еще слишком полны сознанием своих привилегий – тоже трудноискоренимые издержки воспитания – и потому отлично себя чувствуют, особенно если их к этому поощрять, в лестной роли коренного в упряжке и весьма удобной – восточного владыки.
На исходе года жизни с Сиднеем я раскрывала рот вдвое реже, чем раньше, а мой авторитет таял на глазах. В спорах с друзьями и коллегами я предоставляла инициативу ему, он все чаще перебивал меня, чтобы высказать свою точку зрения, не всегда совпадавшую с моей, а последнее слово оставалось за мной все реже. Если мы заговаривали одновременно, я умолкала первой, и чем ярче он блистал, тем сильнее, сама не пойму почему, меркла я. В повседневной жизни я уже спрашивала у него разрешения уйти – даже на деловой обед, – откладывала ручку или закрывала книгу, едва заслышав, как его машина въезжает в гараж, и все более регулярно стирала его носки и убирала брошенные в углу трусы – а ведь он ни разу не замочил, например, мои чулки и не повесил в шкаф мое пальто.
Симптомы рецидива были еще слабы и наверняка остались бы незамеченными для человека, однажды не переболевшего этой болезнью. «Мы с Жорж как раз говорили, что…» Ну да, «мы» говорили, но под мы подразумевался Сидней. «Мы провели дивную неделю в Мэне, правда, darling?[12]» Darling согласно кивала, но делился впечатлениями о путешествии, обильно приправляя свой рассказ юмором, чтобы повеселить наших друзей, Сидней. Он тепло и радостно впускал меня в свою жизнь, но это было проявлением его природной доброжелательности и щедрости, а не страха – ну, пусть почтения, – несколько капель которого необходимо в супружеском коктейле. О, здесь его не было и в помине! Поженившись, мы докатились бы до «Му wife thinks… My wife always says… My wife is a wonderful сооk…»,[13] и в безликом «wife» сгинула бы еще частица Жорж. Мне и так уже не хватало буквы «с»! Кстати, мое имя и здесь продолжало отравлять мне жизнь. А между тем Жорж Санд в те годы была очень популярна среди американской интеллигенции. Во многих университетах изучали ее переписку с великими людьми того времени. Одна из наших знакомых переводила «Консуэло», которую во Франции никто и не читал. Статьи о Жорж Санд печатались в «Women Studies», и ее свободой в любовных делах восторгались не меньше, чем писательской карьерой. В Уэлсли я впервые узнала, что она написала свою первую книгу в пятнадцать лет, что ее роман «Индиана» произвел фурор, что она на целых девять лет дала Шопену дом, где он создал лучшие свои произведения, и главное – что она была маленького роста и носила туфли 35-го размера! Это перевернуло все мои представления о женщине, которую изображали во Франции «пожирательницей мужчин», этакой бой-бабой в черных буклях, написавшей на склоне лет после бурной жизни несколько «сельских романов», как снисходительно называл их учебник литературы аббата Кальве.
И все-таки даже здесь чувствовались отголоски репутации развратной женщины. «Надо же! Твою подругу зовут Жорж, без "с"?» – говорили наши коллеги Сиднею с многозначительным видом, как будто я сама выбрала свое имя с целью коллекционировать любовников – предпочтительно нервных, гениальных и моложе меня годами, – а также пренебрегать домашним хозяйством, что полностью соответствовало их сложившемуся мнению о француженках.
Глупо задетая их намеками, я сочла делом чести доказать, что могу быть интеллектуалкой, не отказываясь ни от любви, ни от священных обязанностей женщины и матери. Здоровья у меня было достаточно, чтобы свободно и с удовольствием совмещать все эти роли; Лоик выглядел вполне счастливым ребенком, а Сидней входил в мою жизнь на цыпочках. Когда он наткнулся на крепостную стену, которой я обнесла свою территорию, то оказалось, что он любит меня достаточно, чтобы принять мое условие: жить подле него, но в отдельной квартире, – и, слава Богу, не настолько пылко, чтобы затаить обиду и испортить наши отношения.
Сидней был знаток женских сердец, эпикуреец, артист, из тех, что так хорошо умеют влюблять в себя женщин, делая вид, будто вовсе не домогаются их любви. Этому способствовала его внешность в духе Лесли Ховарда: волнистые светлые волосы, пересыпанные ранней сединой, глаза цвета беж за стеклами очков в тонкой оправе, трогательный облик постаревшего студента: для студента слишком стар, но для сорокапятилетнего мужчины молод. Мне повезло, что этот беспечный соблазнитель встретился на моем пути, когда опыт уже подсказал мне кое-какие меры предосторожности, иначе я была бы сражена наповал и стала бы ползать перед ним на брюхе… а он принимал бы это небрежно и как бы нехотя, как принимал все.
Каждое лето я приезжала во Францию – иногда с Сиднеем, – чтобы Лоик мог повидаться с отцом, а главное – чтобы он не забывал своих корней. Кроме того, раз в два года мы с Фредерикой, ее мужем и детьми проводили рождественские каникулы где-нибудь под тропическими широтами. В ту зиму мы поехали в Сенегал, в Казаманс. Мне исполнилось тридцать три – прекрасный возраст; я сохранила ярко-синие глаза под черными бровями и фигуру молоденькой девушки, а в Соединенных Штатах приобрела какую-то непринужденность, даже несколько вызывающую, в манере одеваться и держать себя. Мы с Фредерикой отправились на весь день в Дакар «побегать по магазинам» – эти слова обычно отпугивают мужей, что позволило нам оставить детей на Антуана, моего зятя.
