Энцо Бьяджи - Причуды любви
Сам Пастернак считал себя некрасивым, даже называл «пугалом». Продолговатое лицо, неровные зубы (потом он вставил новые), губы «как у негра». Однако же, добавлял он, «от меня плакали многие женщины».
Он был женат дважды. Первую жену, Евгению, и сына он оставил ради Зинаиды, бывшей замужем за большим его другом, известным пианистом Генрихом Нейгаузом, причем на дружбу Пастернака и Нейгауза это не повлияло. Счастья с Зинаидой он не нашел и не скрывал этого. Она рано постарела, характер у нее был нелегкий, она совсем не понимала его противоречий, метаний, неуверенности в себе. «Она ведь из семьи жандармского полковника», — объяснял Пастернак.
Ольга Ивинская — белокурая, нежная, искренняя, порывистая; в биографии ее было немало темных пятен, и она откровенно в этом признается. Первый муж повесился из-за того, что она ушла от него к его врагу. Второй умер у нее на руках, не сумев пережить того, что донес на собственную мать, позволившую себе пройтись по адресу Сталина; ее отправили в лагерь.
— У меня было много увлечений, но и страдала я много, — замечает Ольга.
Пастернак все о ней знал и ни разу ни в чем не упрекнул. Вместе со своим героем Юрием Живаго он не любил «правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открылась им».
Встреча с Ольгой перевернула всю жизнь Бориса Леонидовича. («Ты мой весенний дар, моя душа».)
Ольга, Лялюша, Олечка, Олюша (влюбленные щедры на ласкательные имена), видно, напомнила ему о первой юношеской любви к некой мадемуазель В., которой он давал уроки.
«Сколько счастья, сколько бед и волнений принес в мою жизнь этот человек!» — пишет в своих воспоминаниях Ольга Ивинская.
Они встречались в Москве в ее скромной квартире. Кухня, гостиная и одновременно спальня с двумя диванами, потертые пледы, старая мебель, загромоздившая всю комнату, несколько фотографий, напоминающих о страшном прошлом, в котором много смертей, два срока в лагере и ставшая единственным утешением память о том, какую роль она сыграла в жизни гения нашего века. С ним она разделила славу и зыбкость бытия, его срывы и горечь разлук. Борис Пастернак навсегда остался для нее тем, кто создал Лару и Юрия, нашел «вечные слова для мужской страсти и женской слабости».
Ольга Ивинская угостила меня сыром (большая редкость!) и армянским коньяком. Ее худощавое лицо еще хранило следы былой красоты и того обаяния, которое возникает из таинственного сплава ума и чувства.
Она — Лара и до сих пор чувствует себя Ларой, хотя признает, что в героине романа есть и черты Зинаиды, жены, соперницы. Лара стала для Ольги Ивинской вторым именем.
Бесспорно, Юрий Живаго — это сам Пастернак. Даже раскаяние, с каким герой кричал возлюбленной, что связь их должна наконец оборваться, поскольку он еще не утратил чувства чести, было свойственно Борису Леонидовичу. Так, он писал милой кузине Ольге: «У меня была одна новая большая привязанность, но так как моя жизнь с Зиной настоящая, мне рано или поздно надо было первою пожертвовать».
Ольга, или — если хотите — Лара, вспоминает:
— Я восхищалась им, еще будучи студенткой. В конце сорок шестого он пришел в редакцию «Нового мира», молодой, элегантный, красивый, он показался мне африканским божеством. Для меня это была встреча долгожданная, предопределенная свыше. На другой день он принес мне книги, проводил меня до дому. Мы стали встречаться, беседовать и вскоре влюбились друг в друга. Но Борис все не решался объясниться мне.
Однажды вечером, когда мы шли к Пушкинской площади, он попросил называть его на «ты». Но я отказалась. Тогда у меня не было телефона, и я дала Борису телефон своей соседки. А любовь наша началась с долгого телефонного разговора. Соседка позвала меня, постучав по трубе парового отопления; я спустилась, и тогда Борис впервые признался мне в любви.
Потом были долгие прогулки по снегу, под ясенями Потаповского переулка. А весной в воздухе пахло медом, шел дождь и в пруду в такт нашим шагам пели лягушки. «Как хорошо, что Бог сотворил тебя женщиной», — выдохнул Борис. Но были и семейные сцены, которые он ненавидел, а Зинаида, суровая Зинаида, неустанно трудившаяся на кухне и в саду, кричала ему: «Плевать мне на твою любовь!»
Пастернак чувствует себя униженным, но уйти из семьи не решается. Анна Ахматова как-то заметила: «Борис — божественный лицемер». С Ольгой они говорят обо всем на свете: об искусстве, о том, что происходит вокруг, о прошлом. Ольга клянется, что прежние любови для нее теперь ничего не значат.
Целых четырнадцать лет они на что-то надеялись, мучались раскаянием, ссорились и делили все чудовищные испытания, выпавшие им в этом свинцовом мире, где царил страх.
— Я перенесла много невзгод, — сказала мне Ольга, — но несчастной себя не считаю. Дважды овдовела и вину за самоубийство первого мужа, которого оставила ради второго, полностью беру на себя. Борис тоже оставил жену и сына ради Зинаиды и знал, сколь тягостны такие разрывы. Он любил и других женщин, к примеру одну переводчицу по имени Мария, но с ними жизнь у него не сложилась. О нас он говорил, что мы как два электрических провода. Когда он начал писать «Доктора Живаго», я решила все бросить и посвятить себя ему, только бы он работал спокойно.
Порой он сетовал на то, что так глубоко втянул меня в свою жизнь, но если кто и упрекал его — это не я. Мне не надо было большего счастья, как быть с ним и в горе, и в радости. Вот так внезапно нахлынула на меня любовь.
В его отношениях с Зинаидой давно уже не было никакой теплоты. Однажды он мне признался, что единственным достоинством жены считает игру на рояле. А еще говорил, что прожил с ней десять адских лет. Может, он кривил душой, ведь Зинаида была хорошей хозяйкой, умела создать в доме уют, а вот не заметила, когда на окно к нему села голубка.
Мы так привязались друг к другу, что надо было бы всегда быть вместе, но он никак не мог на это решиться. У него в характере была некая двойственность, нерешительность, он верил, что Бог или судьба должны нас соединить, и смиренно ждал этого.
Когда в 1956 году я вернулась из лагеря, мы поняли, что больше не можем жить порознь. Сняли домик за городом и поселились там. Борис давал мне разные поручения как литературному секретарю, и я охотно их выполняла. Мы вместе обдумывали замысел «Доктора Живаго».
Иногда я уставала от неопределенности. Мы ссорились, и каждая ссора казалась окончательной. Но потом я снова возвращалась к нему, а он ко мне. За все время я ни разу ему не изменила.
— В сорок девятом году вас арестовали и осудили на пять лет. За что?
— Я была растеряна, когда ко мне в комнату ввалилось пятеро военных. Обвинение: статья пятьдесят восьмая, пункт десять — «Связи и разговоры с подозрительными лицами». Пять лет тогда считались сравнительно небольшим сроком за «политическое преступление». «Тройка» с Лубянки в своем приговоре объявила меня виновной в поддерживании контактов с людьми, подозреваемыми в шпионаже. А еще мне вменялось в вину то, что я встречалась с людьми, которым Борис читал первые главы «Доктора Живаго». От меня потребовали рассказать содержание этих глав.
