Марти Леймбах - Умереть молодым
Эстел как-то странно хихикает, подмигивая Виктору, потом приветственно машет мне рукой, посылая воздушный поцелуй.
– Ах, моя красавица Хилари, ты краснеешь, как невеста!
Эстел, должно быть, недавно покрасила волосы; при свете лампы у них бледно-розовый оттенок. Губная помада того же бледно-розового цвета, что и волосы. На Эстел наряд, который она купила, вероятно, много лет назад где-нибудь в Латинской Америке, когда ездила на экскурсию в горы. Длинная, до лодыжек, шерстяная юбка, на плечи наброшено пончо такой же расцветки. Эстел очень худа, своим хрупким изяществом и печальной привлекательностью она напоминает старинное кружево.
– Надеюсь, ты не в обиде, что я ворвалась к вам и отбила у тебя твоего дружка? – продолжает она. Пальцы ее отягчены драгоценными камнями, по три перстня на каждой руке, правда, огранка камней и оправа не отличаются изяществом. Смотрю на ее руки и не в первый раз удивляюсь: как можно что-то делать этими тонкими скрюченными пальцами, да к тому же унизанными драгоценностями, вдвое превышающими их вес – Виктор такой очаровательный, Хилари, и просто обожает тебя. Мы только что говорили о тебе, правда, Виктор? – обращается к нему Эстел.
– Все верно, обсуждали тебя, а кроме того, пищевые отравления, авиакатастрофы и озоновые дыры.
– Он дурачится, – протестует Эстел. – Виктор, прекрати дурачиться. – И обращается ко мне: – Он с таким жаром говорил о том, что в его жизнь вошла удивительная женщина!
Виктор прерывает ее:
– Хилари, с удовольствием поцеловал бы тебя, но если не возражаешь, не буду вставать, лучше посижу. Видишь ли, – как бы это выразиться, чтобы не показаться вульгарным? Видишь ли, мне весь день было нехорошо. Гнусная тошнота. И было бы совсем ужасно, если бы я скончался, так и не испытав мгновенного восторга твоего прощального поцелуя, – как канарейка, чью песнь прервала шальная пуля.
Эстел сидит выпрямившись, сложив на коленях руки, – как мамаша на заседании родительского комитета в школе.
– Мне так неудобно, – говорит она, в ее печальных глазах вспыхивают насмешливые искорки. – Кажется, я напоила твоего Виктора. Не знаю, чем еще объяснить его поведение.
– Не переживайте, – успокаиваю Эстел. – Он всегда такой.
Подхожу к Виктору сзади и крепко обнимаю его.
– Привет, радость моя, – шепчу ему в шею.
– Я не пьян. Пытаюсь получить разумный совет: что делать, чтобы не оскорблять окружающих моей непривлекательной болезнью? Людям не нравится, когда им напоминают, что они смертны – или что я умру, верно? Они теряют чувство юмора, когда на свой вопрос: «Как планируешь провести лето?» – получают ответ: «К тому времени меня похоронят».
– Послушай, Виктор, надеюсь, ты не разрешишь хоронить себя? – возмущается Эстел, размахивая стаканом с вином. На ее лице густой слой косметики. Лампа освещает подведенные карандашом веки, лоб блестит от крема. – Какой ужас! – восклицает она, закашлявшись. – Какая безвкусица! Только кремация! Я кремировала всех своих мужей! А уж потом хоронила их. И слышать не хочу ни о чем другом!
– А кремируют в одежде или без? – интересуется Виктор.
Мне не по себе, пытаюсь думать о чем-то другом, слушать радио. Перемещая движок по шкале, размышляю над прогнозом погоды и прислушиваюсь к шелесту магнитофонной ленты. Потом, бросив на стул свою куртку, ухожу на кухню, чтобы приготовить чай. Виктор скоро запросит горячего, и, не пройдет часа, станет заряжаться кофеином. Он боится оставаться слишком долго в пьяном беспамятстве. Ему кажется, что он погибнет, если не вырвется из этого одурманенного хаоса.
Кажется, я понимаю, почему Виктор пьет. Подозреваю, что таким образом он пытается представить себе, каково забвение смерти. Старается отключить сознание, вывести из строя двигательные функции. А потом томится в состоянии прострации и воображает, что смерть – нечто вроде опьянения. Понятно, сколь условна эта модель смерти. В конце концов, как долго ни пролежишь в ванне, все равно не овладеешь искусством серфинга и не поразишь своим умением праздных зевак в Гонолуле.
Но Виктор не может отказаться от своих экспериментов. Иногда, напившись, он молча сидит в своем кресле, а мне кажется, что я читаю его мысли. Мне хочется сказать ему: «Прекрати, Виктор! Прекрати истязать себя. Смерть, конечно, не похожа на это». Но в ответ Виктор повернется ко мне с тем выражением лица, которое появляется на лицах пациентов, распростертых на носилках в приемном покое скорой помощи. Попросит меня сварить ему кофе покрепче или заварить чая. Потом мы сидим рядышком у чайника, уставившись в черные провалы окна, и даже не пытаемся разглядеть в темноте ни очертания облаков на небе, ни проблески лунного света. Охваченные одним чувством, смотрим в пустоту. В руках кружки с чаем. Мало-помалу Виктор возвращается ко мне, и немного погодя я предлагаю ему полюбоваться бликами лунного света на волнах океана, и Виктор уже в состоянии ответить мне: «Да, это очень красиво». А потом опять замыкается в себе и готов начать все по новой.
Зажигаю плиту и слышу слова Виктора: «Нет, я не утверждаю, что могу умереть в любую секунду. В конце концов, прошел не один месяц с тех пор, как меня приговорили к смерти. Посмотри! Волосы у меня по-прежнему густые. Химиотерапию забросил давным-давно, а все еще не умер. Кто бы мог подумать, что я проживу столько? Хилари и представить не могла такого, правда, Хилари?»
Стою, опершись на кухонный стол, и жду, когда закипит вода.
– Хилари! – зовет Виктор, а затем неверной походкой входит в кухню, пиджак застегнут криво. Крепко обнимает меня и, прижавшись губами к моему уху, нежно шепчет:
– Моя малышка! Мой ангел-хранитель! Целую его в щеку. Опускаю поднятый воротник пиджака.
– Хочешь чая, Виктор? – спрашиваю его.
– Нет! Никакого чая! Чай? Зачем чая? А почему не вино? Почему бы и тебе не напиться со мной за компанию? Давай! – тянет он меня в комнату. – Почему бы моей жене не надраться вместе со мной?
– Твоей жене? Вы что, поженились? – спрашивает Эстел, удивленно подняв брови. – Просто молодцы! Как это мило! И приличия соблюдены.
– Нет, – говорю я.
– Мы все равно что женаты. Как там, в священном обете: «Пока смерть не разлучит нас»?
На кофейном столике две пустые бутылки из-под дорогого вина – очевидно, их принесла Эстел, чтобы порадовать Виктора. Маловероятно, чтобы эта женщина с исковерканными артритом руками и вставной челюстью выпила значительную часть содержимого этих бутылок. Должно быть, в основном пил Виктор, а это означает, что он сильно пьян. И все же, когда Виктор такой милый, как сейчас, стоит вот так, крепко обняв меня, прижав ногу к моим ногам, уткнувшись лицом в мои волосы, – трудно поверить, что он пьян. Прижимаюсь к нему как можно крепче. Сжимаю его руку. Смотрю в глаза.
