Филлис Уитни - Бирюзовая маска
— Я не верю, что вы пригласили меня из-за любви к моей матери.
Неожиданно он опять разгневался.
— Ты обо мне ничего не знаешь!
Теперь мне было безразлично, оставит ли он меня здесь или отошлет назад. Это совсем неважно, сказала я себе. Я была страшно потрясена, и внутри меня все дрожало. Глаза жгли слезы, и я ненавидела свою собственную слабость.
— Я уже знаю, что вы — надменный и, может быть, немного жестокий человек, — сказала я ему, яростно подавив свою слабость.
Казалось, его гнев утих.
— Ты больше похожа на Кэти, чем на Доротею. У них обеих была сила духа, но Кэти приходилось бороться. Возможно, у тебя есть какие-то шансы. Я не могу предложить тебе ничего, кроме боли, говоря о прошлом, хотя, возможно, были смягчающие обстоятельства. Я постарался в это поверить.
Шансы? Мне не понравилось это слово. Как он хотел меня использовать, я не знала, но я буду стоять на страже против всего, что может нанести вред моим чувствам. Теперь, однако, настал момент выяснить как можно больше.
— Кто тот человек, в убийстве которого обвинили мою мать?
— Его имя Керк Ландерс. Он был сводным братом твоей троюродной сестры — той женщины, которая сегодня привезла тебя в Санта-Фе, Сильвии Стюарт. Они оба выросли в этом доме, потому что их взяла Кэти, когда умерли их родители.
Я попыталась это переварить, вспомнив неловкость, которую Сильвия испытывала со мной. Ей, наверное, не хотелось встречать дочь женщины, которая обвинялась в убийстве ее сводного брата.
— Какие были смягчающие обстоятельства? — спросила я.
Хуан Кордова глубоко вздохнул.
— Это долгая история. Может, оставим ее на следующий раз?
Внезапно он показался мне усталым и старым, и я вспомнила о предупреждении Клариты, чтобы я не оставалась с ним долго. Потрясающий эффект, который произвели на меня его слова о моей матери, еще был очень силен, и я не могла успокоиться, но я не должна была давить на больного человека.
— Я лучше пойду, — сказала я. — Я вас утомила.
Он протянул свою аристократическую руку с длинными пальцами и положил ее мне на плечо. Я почувствовала, какие сильные у него пальцы. Если этот человек был ослаблен болезнью, он не собирался сдаваться.
— Ты останешься со мной, пока я тебя не отпущу.
Я почувствовала в себе сопротивление против такого мужского деспотизма, но он был старым и больным, и все-таки он повелевал, и я позволила ему это, сказав только:
— Тетя Кларита предупредила меня, чтобы…
— Кларита иногда просто дура! Она сделает так, как я скажу!
Даже учитывая, что он знал ее намного лучше, чем я, я вдруг поняла, что он недооценивает свою старшую дочь. У Клариты за душой было намного больше, чем то, чем она казалась, повинуясь своему отцу.
— Скажи мне, — сказал он более ласково, — ты помнишь что-нибудь о том дне, когда умерла твоя мать?
— Я ничего об этом не помню. С тех пор, как я сюда приехала, у меня было несколько вспышек памяти. Но это скорее относилось к месту, а не к людям. Думаю, это потому, что люди очень изменились за двадцать лет.
— Может быть, — сказал дедушка. — Пол Стюарт хочет написать книгу о знаменитых убийствах Юго-Запада.
Так вот в чем дело — книгу об убийствах! Вот на что они намекали и вот почему никто не хотел сказать мне прямо, о чем эта книга.
— Вы хотите сказать, что он собирается… включить туда… — я запнулась.
— Да. Он хочет написать о Доротее и Керке.
— Но это ужасно. Его нужно остановить. Не можете вы…
— Я пытался. Безуспешно. Естественно, я не хочу, чтобы он воскрешал все случившееся после стольких лет. Это только причинит боль живым. Это дело, в общем, уже забыли все, кроме нас. Теперь он возобновит интерес к нему, и нам опять придется пережить все это заново.
Казалось, он сломлен горем, и впервые я испытала сочувствие к нему. Несмотря на его высокомерие, он тоже страдал, и мой приезд, должно быть, разбередил старую боль.
— Сильвия сказала мне, что Пол поехал бы в Нью-Йорк, чтобы меня увидеть, если бы вы не пригласили меня сюда.
— Да. Он опрашивает всех, кто присутствовал при этой трагедии. Думает, даже у пятилетнего ребенка могли сохраниться воспоминания, которые он сможет использовать. Но теперь ты можешь сказать ему, что ничего не помнишь, и ему придется оставить тебя в покое. Может быть, то, что ты его ничем не поддержишь, нам поможет.
— Конечно, я постараюсь, если он меня спросит, — пообещала я.
— Теперь расскажи мне что-нибудь о себе, — сказал он. — Чем ты занимаешься? Чем ты хочешь заниматься?
— Я хочу одного — быть художником.
Он тихо рассмеялся от удовольствия, горечь ушла, настроение мгновенно изменилось, неожиданно став спокойным. Мои собственные эмоциональные состояния менялись не так быстро.
— Значит, существует такая вещь, как гены! Склонность к рисованию прошла через всю нашу семью. Вместе с другими, менее приятными вещами. Я — несостоявшийся художник, поэтому я посвятил свою жизнь коллекционированию чужих работ. Как ценитель и критик я не имею себе равных. У Доротеи тоже был талант, но она над ним не работала. Ей было все равно.
— А для меня это важно. Я очень много работаю. Этим я зарабатываю себе на жизнь, хотя, в основном, это — работа в рекламе. У меня была выставка картин в галерее в Нью-Йорке, я даже продала несколько из них. Мне уже не терпится начать работать в Санта-Фе.
— Хорошо. Это хорошая страна для художников, и этот город к ним добр. Что там у тебя в руках, с чем ты играешь все время, пока мы говорим? Похоже на деревянную фигурку.
Я вспомнила фигурку птички-полоза и вручила ее ему через стол.
— Вы сделали мне ее, когда я была очень маленькая. Я ее сберегла. С этой игрушкой я ложилась в кровать, и она успокаивала меня, когда я чего-нибудь боялась.
Он взял фигурку и стал рассматривать. Я знала, что он ощупывает пальцами, чтобы почувствовать гладкость полированного дерева и черточки, которые сделал в нем резец. Его любовь к дереву как средству самовыражения была ясно видна из того, как он трогал фигурку, и, может быть, в этой любви была и печаль, потому что он больше не мог создавать, как раньше. Я почувствовала связь понимания с ним, потому что я тоже хотела создавать.
— Да, я ее помню, — сказал он. — Я помню большие надежды, которые я возлагал на тебя, на дочь Доротеи. Ты меня тогда любила совсем бескорыстно. Ничего от меня не хотела. — Вдруг в его голос закралась подозрительность, и мое недолгое чувство связи с ним было разрушено. — Что теперь ты от меня хочешь?
Эти перемены настроения меня раздражали, но на этот раз я была готова с ответом.
— Ничего, кроме того, что вы захотите дать, дедушка.
В ответ он посмотрел на меня высокомерно и гордо — в его взгляде не было теплоты.
— Я мало что могу тебе дать. Но, может быть, есть что-то, что я хочу получить от тебя.
— Я дам это вам, если смогу, — сказала я.
— Ты похожа на Доротею. Великодушная. Я окружен людьми, которым я не могу больше доверять. Врагами. Я страдаю от этого. Но, в конце концов, сущность каждого настоящего испанца — в его способности страдать. Страдать и смеяться. Однако через некоторое время смех превращается в насмешку.
Казалось, он впал в задумчивость, и я попыталась вытянуть его из этого состояния.
— Мне бы хотелось узнать что-нибудь о моей бабушке, — сказала я мягко. — Какая была Кэти?
Выражение его лица смягчилось, он открыл ящик стола и вынул оттуда картину в овальной рамке — еще одну миниатюру.
— Это тоже написал я, еще до рождения детей.
Он вручил мне миниатюру, и снова я увидела, что у него был дар портретиста. На меня смотрела молодая женщина с сильным характером. Это была женщина, которая ненавидела саманные стены, но любила мужа, и преданность ему не оставляла места для слабости. У нее были светлые волосы, как у Элеаноры, и на портрете они были коротко острижены и пушистыми завитками обрамляли ее юное лицо, но взгляд ее голубых глаз был взглядом взрослого человека, а очертания подбородка говорили о силе воли. Это была женщина, которая умела бороться.
Моя бабушка, подумала я и почувствовала в себе пробуждение воспоминаний. Она не была чужой мне. Я узнала в ней часть себя, хотя внешне мы совсем не были похожи.
Он взял у меня портрет и отложил его в сторону.
— Потом она уже выглядела иначе, и я ее запомнил другой. Я хотел, чтобы у нее были длинные волосы, и она отрастила их, густые и тяжелые, как золото, которое они напоминали. Она их закалывала высоко на голове, и это придавало ей гордый и уверенный вид. Она могла бы быть знатной испанской дамой — моя Кэти.
Кэти с фермы в Айове! Думала ли она когда-нибудь, что ей придется играть роль испанской дамы?
— Жаль, что я ее не знала, — сказала я.
Хуан Кордова сказал с отчаянием в голосе, скрывавшем в глубине гнев:
— Она имела право тебя знать. Но твой отец увез тебя отсюда.
— Думаю, что он сделал это из лучших побуждений. Он хотел, чтобы я выросла в другой среде.
