Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин
В моей жизни есть пора, которая называется предчувствием любви — среди глубокой дождливой осени вдруг проглядывает солнце, возникает радуга, осенняя ржавчина обращается в золото. В такую пору я и сам покрыт легкой позолотой и, к чему не прикоснусь, все обращаю в благородный металл, как царь Мидас. Нисходит удивительная благодать, разглаживаются морщинки возле глаз, просыпаюсь по утрам с ощущением счастья, предвкушая подарки. У Бога даров много, и Он приходит как Санта-Клаус под рождество — с мешком, полным тайн. Состояние это неуловимо как солнечный зайчик — нельзя зафиксировать и воспроизвести.
И в одно прекрасное утро, не помню, какого земного года, осенний мягкий свет был особенно теплым, краски были особенно ярки и помыслы чисты. Совершенная правда, что недостатки, которые мы замечаем в людях, это отражение наших собственных несовершенств, ибо в миг осеннего преображения я увидел окружающих по-другому, не в кривых зеркалах своих пороков, но в свете всепроникающей безотчетной любви. Это ангел-хранитель берет за руку заблудившегося путника и ведет заветной тропинкой.
Я до сих пор продолжаю постигать ценность того подарка, что был преподнесен мне в ту глубокую осень. Со дня совиных похорон прошло несколько недель, и я потихоньку начинал адекватно воспринимать действительность после алкогольного заплыва, приводил себя в порядок и даже бросил курить. По утрам занимался с гирей и эспандером, так что мышцы мои округлились, лицо посвежело, да и весь я помолодел: ну просто становись в витрину фешенебельного магазина и улыбайся прохожим улыбкой кинозвезды. Гелка, уже дошедшая до точки в своих экспериментах по постижению разных сторон этой жизни, как-то встретила меня на улице и отметила не без восхищения: «Ну, Андрюшка, тебе действительно тибетские монахи присылают эликсир молодости:»
В школьном скворечнике учителя обсуждали намеченную забастовку с требованием повышения зарплаты, и я шутил по этому поводу: «Вот и у меня денег осталось — последние два мешка. Жизнь дала трещину». Мне предложили почему-то стать председателем забастовочного комитета, хотя я-то как раз меньше всех страдал от дефицита деревянных рублей, подрабатывая английскими переводами технической литературы и издавая небольшие сборники своих стихов. Надо заметить, что несмотря на патологическую лень и даже брезгливость к какой бы то ни было работе, у меня всегда водились деньги. И не то чтобы я любил деньги, но сами деньги любили меня, иногда так и прилипали к пальцам. Абсолютную бедность я всегда считал особой формой душевного заболевания.
Казалось, школьные коридоры стали светлее без Алисы, стало как-то легче дышать; на моих уроках больше не было недремлющего ока наставницы, и я без скромности замечу, что мои богослужения все больше отличались яркими импровизациями, а порой и оригинальными художественными открытиями. Я горел поэзией, и неведомое счастье подкрадывалось на мягких лапах к Андрею Найтову. Вот-вот еще полшага — и оно настигнет меня, я уже чувствовал за спиной его горячее дыхание. Наконец это дикое животное кошачьей породы прыгнула на меня то ли с люстры, то ли с книжного шкафа заставленного Большой Советской энциклопедией в кабинете Карена Самуиловича, который широким кавказским жестом подарил мне классное руководство над питомцами Алисы, фавнами-восьмиклассниками! Карен сделал это торжественно, точно поднес мне стакан ледяного «Цинандали» и пожар красного перца на закуску.
Я волновался и весь горел, прижимая заветный классный журнал к груди, чтобы не было заметно, как прыгают мои руки. Я ликовал, я слышал победные небесные марши, мой путь был расцвечен флагами! Я тут же заучил наизусть сетку своего учебного расписания, которое пестрело красными счастливыми восьмерками, переворачивал его с ног на голову, но восьмерки все равно оставались восьмерками! Я выписывал огромные восьмерки на своем мотоцикле и с нетерпением ждал того дня, когда увижу всех своих двадцать семь Восьмеркиных — из них четырнадцать девчонок и тринадцать мальчишек (кому-то девочки не хватило). Я прекрасно знаю, что среди них затерялся маленький принц, но я еще не знаю его имени, помню только, что он осветитель из восьмого «Б».
Осень, дай мне своего золота и чистой лазури. Арлекины, садитесь на свои небесные мотоциклы: Утром заветного дня я долго вертелся у зеркала, менял рубашки и галстуки, даже чуть было не подкрасил ресницы, но вовремя опомнился. Я облачился в белые вельветовые брюки, надел шелковую итальянскую рубашку (розовую — подарок покойного медика Сашки), затянул голубой галстук, набросил светло-бежевый льняной пиджак и освежился одеколоном.
Тонкий лед на лужах особенно звонко хрустел под моими новыми ботинками в тот судьбоносный день. Какая-то пьяная баба в троллейбусе злобно прошипела в мой адрес: «Вон как вырядился, точно барин, сволочь-кооператор. Сейчас они все господами стали, пора революцию делать». Ее небритый мутный спутник в фуфайке показал на меня пальцем и отметил с пьяной проницательностью: «Да ты посмотри на его морду — это же пидарас! Вон духами разит, бля, на километр: Сейчас кругом одни пидарасы ебаные:» В другое время и в другом месте я раскрошил бы челюсть и оторвал яйца этому ханыге-питекантропу, но сегодня ограничился обоймой отборного мата в их адрес — две тени даже съежились от неожиданности.
Этот эпизод не нарушил расположения моего духа, и чем ближе подходил я к школьной обители, тем сильнее звучала музыка сквозь рваные облака и ветер наших судеб. Дождь разбивал свои ампулы об асфальт. Ампулы с детскими слезами. Раскрыв зонт, я мерялся силами с ветром — мощный поток вырвал мою человеческую игрушку, играл мускулами, скрипел мачтами, гремел цепями, срывал шляпы и резвился как мальчишка. Как мне хотелось иногда быть унесенным ветром в другие страны, к другим людям, а местные газеты констатировали бы провинциальную сенсацию: «Учитель русского языка и литературы А. В. Найтов унесен осенним ветром в неизвестном направлении. Знающих что-либо о его местонахождении просим сообщить:» Но другое явление оставляет далеко позади все мои фантазии — вдруг литургический косой дождь переходит в настоящий снег, и мокрые хлопья лепятся на мой старый зонт, тают на губах как сладкие шмели твоего имени. Только представьте — первый снег! Ранний, ноябрьский, свежий и чистый. Я останавливаюсь в недоуменном удивлении и долго стою у театральной тумбы, не в силах сделать шага из-за боязни нарушить первый белый покров. Если и есть чудо, способное немедленно преобразить Россию, то это русский снег — я могу до бесконечности пить этот коктейль снежного тихого помешательства с золотым жиром фонарей, с веселой болтовней клоунов и с осколками елочных шаров.
