Евгения Кайдалова - Колыбельная для Варежки
— Не будет детей?..
Должно быть, от этого плакала мама. От этого с такой болью глядит на нее и Наиля.
Но сама Варя еще не понимала, отчего ей надо сокрушаться. Примерно с тем же успехом ее могли бы запугивать словами: «А вдруг теперь ты никогда не полетишь на Марс?»
Не будет детей… Пока что у нее нет Тимура. После ухода Найди Варя перечитала его последнюю записку и стиснула ее в руке, прикрыв глаза.
"Мое ненаглядное солнышко!
Мне мучительно грустно и тяжело без тебя.
Я счастлив, что дела у тебя пошли на поправку и мы снова будем вместе! Я считаю дни до твоего возвращения. Не забывай меня и помни, что я люблю тебя даже тогда, когда меня нет рядом. В душе я переживаю все твои беды вместе с тобой. Возвращайся ко мне скорее!
Тимур".
Странное это слово «любовь». И странным языком написана эта записка — таким не говорят в двадцать первом веке. И в двадцатом так уже не говорили. И в девятнадцатом. И в античности. И даже тогда, когда создавалась «Песнь Песней». И автор мог бы подписаться не словом «Тимур», а каким угодно именем. Слова без времени и без лица. Слова, которых нет, потому что никто никогда в жизни их не произносил и не произнесет, лишь бумага и стерпела…
И любовь обернулась тем, чего нет в жизни.
Ты любишь — и перестаешь существовать. Ты любишь — и лежишь в объятиях Вечности, покуда она не хлопнет дверью и не выставит тебя в сердцах за порог — доживать. «Ибо жизнь без любви есть подобие смерти…» — так, кажется, писал кто-то из апостолов. Сколько же ей осталось доживать? Лет пятьдесят — шестьдесят?
Защитить диплом и доживать? Написать диссертацию и доживать? Стать специалистом, выйти замуж, завести (вопреки диагнозам) детей, но все равно доживать, доживать без любви все положенные годы. И спросить себя однажды, ложась вечером в постель: зачем же я проснулась тогда, когда Вечность убаюкала меня колыбельной песней?! И стоит ли мне просыпаться следующим утром?
* * *Однажды Варя заснула на лекции (было жарко, душно и скучно). Когда она проснулась, аудитория была пуста, а перед ней стоял Тимур.
— А я подумал, мне придется выносить тебя на руках, чтоб не разбудить.
— Считай, что я еще сплю.
Она закрыла глаза, и поцелуи, как мотыльки, садились и вспархивали на ее лбу и висках.
— А куда ты меня понесешь?
— Ты когда-нибудь была в главном здании — в башне?
Варя покачала головой и протянула к Тимуру руки.
* * *Она никогда не видела снегопада, который бы шел снизу вверх. Но на высоте двадцать третьего этажа (а именно туда занесло башни главного здания МГУ) воздушные потоки заставляли снег вертеться волчком и уноситься ввысь к самому шпилю. Снег, летящий на небеса, подсвечивали прожекторы, и одного только взгляда в окно было достаточно, чтобы поверить в сказочность этого вечера.
Сказочным было и то, что в башни главного здания (позволявшие взирать на Москву с высоты птичьего полета) расселяли не профессоров и не членов Академии наук, а обычных студентов-третьекурсников с естественных факультетов. У одного из них — доброго приятеля Тимура — сегодня был день рождения. Сказочный аромат шел от поставленной на стол сковородки: жареная картошка с тушенкой, чесноком и укропом. «Oh, girl!..» — сладко стонал в магнитоле голос Джона Леннона, в тысячный раз рассказывая слушателям печальную сказку о его девушке.
Поедали картошку вшестером: именинник, двое его гостей и трое их подруг. Сначала разлили по бокалам шампанское, затем мужчинам — водку, а девушкам — амаретто. Чокались. Чего-то от души желали. Пары сидели в обнимку, и девушки укладывали захмелевшие головы на плечи своих спутников. Когда сковородка уже опустела, а чайник только поставили на огонь, именинник взял в руки гитару и заговорил печальным речитативом:
Он слышал ее имя, он ждал повторения,
Он бросил в огонь все, чего было не жаль…
«А ведь все настоящие мастера, взять хоть Леннона, хоть Гребенщикова, сложили о любви только грустные песни, — подумала Варя. — Неужели никому еще это чувство не принесло радости? Лишь на время уносило из жизни…»
Тимур поднял запотевшую рюмку:
— Ну, давайте за все хорошее! Пусть дядюшка кайф никогда на покидает твой флэт!
— А я тебе желаю, — подруга именинника потянулась к нему бокалом и влажными, малиновыми, сладко растянутыми губами, — много-много любви!
Варю вдруг передернуло. Она машинально чокнулась с остальными, но едва пригубила вино. Амаретто было слишком приторным, чтобы пить его без конца.
— Варежка, ты чего? — шепнул Тимур.
— Да так…
— Пойдем, проветримся!
Они вышли прямо на лестницу, коридоров в башне нет. Варе казалось, что она в средневековом замке, — того и гляди, загромыхают кованые сапоги и забряцают доспехи. А снизу — с замкового двора — заржут кони. Главное здание МГУ изнутри вообще мрачное, каковым и должно быть здание, построенное заключенными. И, как паутина, его опутывали легенды. Самая знаменитая рассказывала о том, как один из зэков на фанерных крыльях пытался улететь с Воробьевых гор. Наверное, этот человек хотел жить. Но он любил. Любил свободу. И был свободен в те мгновения, что делал шаг с башни, навстречу земле. В эти секунды он вручил себя Вечности, а потом жизнь забрала себе расплющенное тело.
Они встали на две соседние ступени, и Тимур притянул ее к себе. Варя как будто погрузилась в него, чувствуя, что если она сейчас и существует, то лишь под его поцелуями, в его руках, вместе с его разгоряченным и все убыстряющимся дыханием.
Из-за дверей комнаты до них долетел хохот. Варя вдруг испугалась, что дверь сейчас откроется, и, чтобы этого не заметить, закрыла глаза, с суматошной быстротой целуя Тимура в висок, шею, ямку между ключицами в вырезе рубашки. Тимур прижал ее голову к своей груди, вдыхая запах ее волос.
Их не прервали. Дверь не открылась. Жизнь отступила и затаилась, как если бы кто-то сейчас летел на фанерных крыльях.
* * *На четвертый день в больнице Варя попросила у соседки по палате пару листков из блокнота и ручку. До этого она ничего не писала, в том числе и ответные записки Тимуру, не понимая, на что она должна отвечать. На неживые, выспренние слова, непонятно зачем брошенные на бумагу? Сейчас Варя принялась за новое стихотворение, точнее, за новое стихотворное начало:
Мне хочется виски смочить духами,
Отведать чаю, пахнущего мятой,
Заговорить слезами и стихами
О чем-то дорогом и непонятном.
Мне хочется считать, что и в помине