Ошибочка вышла (СИ) - Левина Ксюша

— Что смотрим? Кулаки под задницу! Не вижу я ничего. Посмотрим трубы. 

— И… — у меня был миллион вопросов, но я не знала, как и с чего начать. 

— Так! Поменьше болтаем,  —  рявкнула узистка и закатила глаза, будто я сама должна понимать, что такое трубы и почему для этого нужны кулаки. 

 Меня продолжали изучать, а я уже и не знала, что делать: плакать или орать тут на всех. 

— Да не трясись ты! Ноги расслабь! Я что с вами тут бороться должна? 

 Хотелось взвыть. 

— Я ничего не вижу! — объявила узистка, и у меня что-то внутри невольно заворочалось. 

Не радостно. 

 Стоящий рядом врач покачал головой, словно я виновата в том, что узистка ничего не видит. 

— Одевайтесь, — велела врач и просто вышла из кабинета. 

Ну да, я будто и правда ее разочаровала. 

На секунду стало стыдно, что я такая неумеха, пришла, а ребёнка взять с собой забыла! 

А голову ты не забыла? 

Даже одевалась в итоге под хмурым осуждающим взглядом узистки. И ещё казалось, что по коридорам к кабинету дежурного врача иду как сквозь толпу судей, хоть в сущности никого там не было. 

— Так, ну что, — акушерка сложила руки на столе, а я так и осталась топтаться, не до конца понимая, можно ли уже садиться. — Что стоим? — она обернулась на меня и вздёрнула тонко выщипанные брови. 

 Всё вокруг казалось таким серым, даже эта женщина, у которой и волосы, и брови, и глаза — всё отдавало сталью, ну мне так по крайней мере казалось.

Я села сбоку от её стола, причём никакого стула там не было, просто обитая дермантином или вроде того, кушетка. Рыжая и холодная. 

Всё в больнице было холодным, будто специально, чтобы ещё больше усугубить и без того безрадостное настроение. 

А ещё весь персонал нарочито занимался своими делами. Так, одна из женщин, что до этого крутилась в приёмной, встала с кряхтением и небрежно бросила: “Ой, я чаю пойду попью!”,

— Ага, иди, Люб Санна, — ответила врач, подтягивая к себе записи обо мне. 

Это “...я пойду…”, звучало, будто я пришла в чужой дом со своими проблемами. 

— Так… ну ребёнка мы не видим. 

— И куда он делся?.. — осторожно спросила я.

— А я откуда могу знать? Это у вас надо спросить! У нас всё всегда на месте, это у вас всё всегда рассасывается. 

Я так широко раскрыла глаза, что почувствовала, вот-вот пересохнут.

У меня. Рассосался. Ребёнок?

М-м… точно? 

Вот прям рассосался?

— Матка к беременности готовится. Ребёнка нет. В трубах ничего не увидели, но мы не можем исключить внематочную… — и она задумалась, да так, будто я накосячила, а ей разгребать. Будто она мне делает не то одолжение, не то поблажку и сейчас будет смотреть, как бы мне ребёнка найти и на место вернуть. 

— Что делать будем? — вопрос был явно риторический и не ко мне, потому что… а мне почём знать? Я даже не понимаю, что есть внематочная и чем оно грозит. 

— Я… н….н… 

Но доктор думала. 

Я не мешала.

— Так. Госпитализируемся?

Я активно закивала. А потом решилась, потому что молчать дольше — значит быть полной дурой:

— Что всё это значит? Какие варианты? Я ничего не понимаю!

Я выпалила это и прямо посмотрела в глаза врачу, а она покачала головой, поджав губы, мол, как дитё малое, такие глупости спрашивает.

— Ну тут как сказать… Он может ещё маленький совсем. Конечно, мы рассматриваем позднюю овуляцию, как вариант, но… нужно наблюдать. Сдашь ХГЧ, посмотрим в динамике. Кровишь сильно?

— Н-нет… — я помотала головой, припоминая, что с того момента в туалете не помнила, чтобы снова видела кровь. 

— Ну может и маленький. А может и нет там ничего. Не знаю. Будем смотреть. Если ложишься — подписывай. 

***

Спустя час из меня выкачали, кажется, литр крови на всё подряд. Обругали, что на пятой ампуле мне поплохело и уложили на кушетку в процедурной. 

Я лежала одна, над головой скрипела лампа, за окном ночь, и почему-то в больницах за окнами всегда особенно чёрное небо. Страшно. И поэтично немного.

— Ну зачем я тебе? — спросила я у детёныша, чувствуя, как слёзы стекают по вискам и теряются в волосах. — Почему ты меня выбрал?.. Неужели ты не понимаешь, что я сама ещё ребёнок, ну какая я тебе мать… Тебе нужен кто-то любящий. Взрослый. Умный. Тот, кто знает, что такое заботиться о другом. А не я. Ты ошибся, ясно тебе? Не я тебе нужна, глупый… 

Почему то разговаривая с ним впервые, я стала думать, что он там. Что он настоящий и просто не показался злым тёткам узисткам. Водит всех за нос. Я дышала больничным густым воздухом, удушливым, как гарь, и казалось, что никто меня тут не понимает. И это глупое существо никто не понимает. 

А всё зависит от него. Потому что тест, который мне зачем-то вручила медсестра, упорно показывал две полоски. Потому что кровотечение так и не началось. Потому что его не нашли в трубах, нигде не нашли, и я не знала, что это значит, но почему-то была уверена, что ставлю на детёныша, который, как Ди Каприо в “Поймай меня, если сможешь” боролся за свою шкуру.

— Всё зависит от тебя, детёныш… Знаешь что? — я вытерла слёзы с лица. — Ну ты и упрямец! Что ты прицепился? — а щёки снова мокрые, и таких крупных слезинок я никогда не ощущала, таких горячих и горьких. — Ты, детёныш, совершенно недальновидный… дурной пример заразителен. Ты ещё пожалеешь, что меня выбрал… Потому что папы не будет, и бабок. Я тебе не куплю новый телефон, не оплачу кружки. Я вообще не знаю, что с тобой делать. Устроит? Ю а велком. 

Перевернула на бок, обхватила себя обеими руками и стала глубоко и медленно дышать.

У меня ничего не болело. Ничего меня не тревожило. Ощущение потери, что терзало в номере, где сидела с Ниной, прошло.

Почему-то стало лучше и легче, будто с души свалился камень, хоть это и нельзя было объяснить никакой логикой.

— Так, Обломова? — позвала медсестра, которая меня тут укладывала “полежать”. — В палату можешь идти, если в себя пришла. И к тебе пришли, не знаю уж кто пустил, — медсестра обернулась и смерила визитёра взглядом. — Ну вот он дойти и поможет. Всё. Утром жди врача.

Он?..

Семнадцать верблюдов в тоске

Он стоял, подперев щёку кулаком, поставив локти на подоконник, согнувшись в три погибели… и, увидев это скрюченное тело, я в первую секунду не решилась сделать шаг вперёд. 

— Папа?

— Сонька, — улыбнулся он, обернулся и стал водить по лицу, будто на него налипла паутина.

Папа всегда носил крошечные очки, как у Дамблдора, у него были вечно лохматые волосы, как у безумного учёного, и удивительно доброе лицо. Папе было только сорок пять, выглядел он достаточно молодо, но немного нелепо почти всегда. Лев Львович Обломов чем-то напоминал героев из советских комедий. Шурика, например, хотя нет. Я наговариваю и делаю его слишком уж милым в ваших глазах… он был эдакий Андрей Миронов из “Будьте моим мужем”, помните?

Хороший парень, настоящий доктор, открытая душа нараспашку. 

Я в детстве думала, что эта песня из фильма  —  наша с ним песня. 

Картинка, картинка,

С верблюдом на песке,

Картинка, картинка,

Верблюд в большой тоске.

Я вспомнила эти четыре строчки и… заплакала. 

И тут же побежала к папе, который меня крепко обнял и (возможно тоже заплакал) стал гладить по спине.

— Ты м-меня забрать?... Ты к-как узнал?.. — я заливала слезами папину белую футболку, вечно он их таскает и именно белые.

— Да позвонили, я тут дежурю по средам, — вздохнул он. 

— Ужасное место… они меня обижали, пап.

— А-а… обижали? — усмехнулся он. — Прям так и все разом?

— Все, — я отстранилась и стала вытирать слёзы. 

А папа смотрел и посмеивался. Может, ещё ничего не знает?

— Пошли, я знаю, где тут найти диван, — он взял меня, как маленькую, за руку и повёл по коридору.