Мой бывший муж - Лейк Оливия

– Ебаный в рот! – выругался сквозь зубы. Я ничего не чувствовал. Ни желания, ни тяги, ни влюбленности, только стыд. Сейчас я смотрел на ситуацию своими глазами, не затуманенными низменными порывами. Меня прошибло чувство омерзения и гадливости. Я попал. Вот сейчас виноват безоговорочно.

Увидел черные боксеры, натянул брезгливо и «Ролекс» свой взял. Девять уже. Блядь! Я же Нику обещал в школу отвезти. Блядь. Блядь! Я опоздал. Везде опоздал.

Брюки молниеносно натянул и рубашку на плечи набросил, когда звук шагов резанул слух. Я замер тревожно, представил, что сейчас Катя сюда войдет: ошеломленным взглядом кровать осмотрит и на мне бархатные темные глаза остановит, а в них презрение. Одно презрение отныне.

На пороге, естественно, появилась Вика. Свежая, ухоженная. Она улыбалась, протягивая ко мне руки.

– Вадик… – мягко мурлыкнула.

Блядь, да какой я к черту «Вадик»?! Бесит жутко это умилительно-ласкательное. Я постарался не грубо поймать ее запястья, чтобы не дать обнять меня и в свой омут затянуть.

– Я опаздываю уже, – сухо проговорил и рубашку в брюки заправил. – Дочери обещал в школу отвезти. – В щеку клюнул и пиджак схватил. – Я позвоню.

В лифте Катю набрал, но она не отвечала. Каждый следующий гудок тревожной тяжестью в груди отзывался.

– Возьми трубку, Мальвина моя, – молил, машину с парковки выгоняя. Когда отчаялся, водителя набрал: – Миш, здорова. Ты Нику в школу отвозил сегодня?

– Нет, Вадим Александрович, Екатерина Алексеевна позвонила и сказала, что сама.

– Ясно. Ладно, жди у Евразии, скоро буду.

Я летел домой похлеще гонщика Спиди, гонимый дурным предчувствием. Я не знал, какой разговор у нас с Катей выйдет, но об этой ночи она узнать не должна. Категорически просто. Я ошибся. Господи, как же я ошибся. Оступился, но со всеми же бывает, да? Но Катя предательства не простит: узнает и конец всему придет.

Я припарковался напротив подъезда, что на Малой Бронной просто противозаконно. Перекрыл проезд не хило, но мне спешить нужно. Взлетел на двенадцатый этаж и дверь открыл. Катя дома – я ощутил ее присутствие, еще до того, как саму увидел. Собранная, деловая, красивая и родная до безумия. Даже в брючном строгом костюме выглядела женственной и прекрасной.

– Остыла? – поинтересовался нарочито небрежно, будто не было прошедшей ночи. Словно я дома ночевал.

– Я ждала адвокатов, а не тебя.

Она тоже была поразительно спокойна.

– Кать, ну какие адвокаты? Давай поговорим без нервов.

– Без нервов мы вчера говорили, – холодно улыбнулась она. Чужой, незнакомой мне улыбкой. – Ты ушел из дома, Вадим. Или не помнишь?

– Ты чемодан передо мной поставила! – выдержка изменила мне. – И Ника дома была, или при ней нужно было уговаривать тебя и на колени падать?!

– Я дала тебе выбор, Полонский, и ты ушел! – ее спокойствие испарилось тут же.

– Блядь, Катя, ты через рот желания свои можешь озвучивать?! Я не обязан угадывать, чего ты хочешь, а мысли читать не умею!

– Где ты ночевал? – спросила вдруг очень тихо. Это испугало больше, чем диалог на повышенных. Затишье – бури предвестник.

Я смутился, взгляд отводя, и буркнул:

– В отеле. Меня жена из дома вежливо убраться попросила.

Мной была выбрана тактика отрицания, потому что слишком хорошо знаю Мальвину свою. Если уверится в измене, ни за что не простит.

Катя резко голову вскинула, остро меня изучая, и с неожиданной силой в грудь толкнула.

– Что ты врешь мне! – и еще раз ударила. – От тебя за метр блядством несет! Ты воняешь бабой! – и всхлипнула натужно. – Тебя Ника до последнего ждала, а ты трахал кого-то, ублюдок!

Я схватил ее за руки, зафиксировал, пока ногти в ход не пошли. Одна уже постаралась пометить меня, не хватало еще с рожей исцарапанной людям показаться. Я в принципе не терплю рукоприкладства вне ринга и другим не рекомендую.

– Прекрати истерику. Я никогда тебе не изменял.

Лжец, гребаный лжец.

– Никогда? – Катя затихла, затем мягко высвободилась и ладонями нежно мое лицо обхватила. Смотрела пристально, в душе моей читала. Я не выдержал ее взгляда пронзительного, проникновенного, первым отвел глаза. Она коротко, зло хохотнула.

– Все с тобой ясно, Полонский, – и резко отшатнулась от меня. – Ты свой выбор сделал, – и демонстративно брезгливо руки вытерла о светлую ткань кашемирового костюма. – Уходи.

– Из моего дома меня же выгоняешь? – предостерегающе мягко спросил, проходя в обуви в свою гостиную, зная, что Катю бесит эта привычка.

– Отлично, – она кивнула согласно, – тогда мы уйдем.

– Никуда ты не уйдешь. Это наш дом, наша дочь, – я пружинисто поднялся с дивана, на который упасть успел, ноги забросив на винтажный журнальный столик, доставленный прямиком из Италии (нельзя с ним так, нельзя, а я делал, потому что мог!), и наступал на нее. – А ты – моя жена, – рядом остановился и за плечи Катю схватил, сжал крепко. – Я не отпущу тебя, не дам развод. Я люблю тебя, Катя. Понимаешь, люблю! Нужна ты мне!

Это звучало ни как признание или даже извинение, как факт, с которым ей смириться придется.

– Не смей! – Катя дернула плечом. – Мне противно рядом с тобой стоять. Проваливай туда, где ночь провел! – ее голос набирал обороты, звеня от первобытной ярости.

Я схватил жену, к себе прижал, характерный треск ткани оглушительно громко в гостиной, наполненной хриплым дыханием и борьбой, прозвучал. Я крутанул Катю в объятиях и грудь удивительной правильной формы, обрамленную французским кружевом в прорехе увидел. Потянулся жадно, сосок розовый сжал, не обращая внимания на протесты.

– Ненавижу тебя! Не смей! Предатель, мерзавец!

Я схватил ее за лицо, чтобы дергаться перестала. В рот язык пропихнул, хотел не слышать злых слов и правдивых обвинений. Хотел, чтобы любила и наслаждалась моей близостью, как еще день назад, когда руку мою трепетно сжимала.

– Блядь, больно! – выругался, когда рот металлическим вкусом крови наполнился. Катя прокусила мне губу и отбежала, прикрываясь руками. От меня, мужа законного, закрываясь!

– Черт, Катя, десять лет похереть из глупости?! Из-за одной ошибки?! Не будь дурой!

– Это ты похерел наш брак, скотина!

Бля, резкая она, пиздец! Ни одного слова без своего едкого внимания не оставит! И меня нести по жести начало.

– Я не имел в виду, что ты глупая, – попытался сбавить обороты. И снова к ней приблизился, не для того, чтобы нахрапом взять, а лаской убедить.

– Кого ты трахал вчера, Вадим? Кого?! – нет, завелась Катя, не сбить больше градус, а мне духу не хватило в цвет признать свой косяк.

– Забудь. Это все неважно, – буркнул, устало переносицу почесав.

– Забыть? Просто забыть?! – ахнула она, затем горько проговорила: – Я всегда знала, что ты жесток по сути своей, но не думала, что меня снова это коснется.

– В смысле снова? – я тоже на взводе был, как самый чувствительный курок: перышко погладит и крючок дернет, разрывную пулю выпуская. Я типа мужем хреновым был?! Да я все для них с Никой делал! На руках, сука, носил. – Тебе жилось со мной плохо?

– Убирайся, – устало обронила она. – Не нужен ты мне больше.

– Не нужен, значит? – меня разрывало от гнева. Так легко отказывается от меня! А Катерина Алексеевна сама-то любит? Или ее ебучая гордость и бесячие принципы важнее?! – Завтра позовешь, не вернусь уже, понимаешь это?

– Мне твоя рожа эгоистичная за эти десять минут опротивила, – буквально выплюнула. – Тошнит от тебя.

– Ну и хер с тобой! – я развернулся и громко дверью хлопнул, отсекая себя от нее. Хочет развод, будет ей развод!

Катя

Я упала на пол и зарыдала: с болью, страданием, следами зубов на кулаках и разодранным в кровь губами. Я оплакивала свою долю и отпускала любовь. К нему, единственному и неповторимому, моему первому мужчине, моей жизни и моей смерти. Я больше никогда не буду прежней. Не буду Мальвиной, а он моим Димом. Катастрофически сложно принять это, но какие варианты? Это только в фильмах и книгах о любви герой никогда не предаст, а если случится, то молить о прощении будет. А в жизни мужчина никакой не герой: он приходит домой, пропахшим сексом и развратом. Он требует любить его, каков есть, и не обещает, что такое не повторится. Я не приму таких условий, это против законов семьи. Семьи и брака, привитых мне родителями! Я лучше отрежу половину сердца, чем позволю ему всему покрыться густой пеленой равнодушного принятия, зачерстветь и ничего не чувствовать.