Неверная - Айаан Хирси Али
Через неделю нас увезли из Джиббы и высадили рядом с высоким зданием. На улице валялся мусор, жирные мухи роились над отбросами. Вонь на лестнице была нестерпимой. Тараканам жилось здесь так привольно, что они даже не убегали от людей. Отец дал нашим провожатым денег, чтобы снять жилье, но в Мекке оно стоит очень дорого, поэтому единственное, что им удалось найти, – крошечную квартирку в доме, где жили строители-египтяне.
Первый раз мы оказались в многоквартирном доме. Когда мы поднимались по лестнице, мама сказала нам с Хавейей: «Если вы выйдете на улицу одни, то мужчины, которые живут за этими дверями, схватят вас, порежут на кусочки и съедят». Угроза подействовала.
Мама открыла дверь, и мы вошли в двухкомнатную квартиру. Там было электричество! На стенах обнаружились выключатели, которые зажигали лампочки, а еще – невиданное диво – приводили в действие вентилятор. Когда мама отвернулась, мы стали играть с ним – кидали в него одежду и разные мелочи, а потом смотрели, как они там вертятся. Вентилятор сломался.
Всю первую неделю квартира была словно раскаленная жаровня. Спина Хавейи покрылась мелкими волдырями, и она кричала от боли день и ночь.
Но дяди внесли плату за квартиру за пять месяцев вперед, так что у нас не было выбора. Единственное, что они могли для нас сделать, – взять с собой за покупками. Базар заворожил нас настолько, что мы перестали безобразничать. Все светилось, переливалось, вокруг были горы игрушек, а лавки манили ароматом специй, запахом крови, блеяньем скотины и пышной выпечкой. В Сомали нас редко водили на рынок, поэтому бесконечные ряды прилавков и магазинчиков были самым прекрасным, что мы видели в жизни. Пока мы гуляли в этом волшебном месте, наши дяди крепко держали нас за руки. Мы купили матрасы, простыни, подушки, маленький вентилятор. На следующий день мы отправились за едой, ковриками для молитв, кухонной утварью, тазиком для стирки, щеткой, мылом и ведром.
Потом мы стали жить только с мамой. Такое случилось едва ли не впервые. Бабушка была далеко, в Сомали, и маме не с кем было разделить обязанности по дому, обсудить планы. К тому же она ничего не могла сделать одна. Ни ей, ни нам нельзя было выходить на улицу без мужчин, наших дядь. А чтобы позвонить им, ей приходилось идти в бакалею на углу в сопровождении «защитника» – десятилетнего Махада.
Целыми днями мы сидели в квартире и ждали, пока дяди окажут нам услугу, и целыми днями мама проклинала папу. «Пусть Аллах заберет его навсегда! – помню, кричала она. – Пусть Аллах покарает его бесплодием, страшной болезнью! Пусть он никогда не увидит рая!» И самое страшное – «Пусть Afwayne схватит и будет пытать его. Пусть он лишится клана и умрет в одиночестве».
Все, что нам оставалось, – сидеть и ждать. Мама принялась восстанавливать дисциплину в доме. За те месяцы, пока мы жили с бабушкой, мы окончательно отбились от рук. Для мамы мы были словно маленькие верблюжата, и, чтобы приручить нас, она часто кричала и колотила нас. Если мы бегали, раздавался крик: «Сидеть. СИДЕТЬ!», и мы падали на пол; потом она хлестала нас проводом от радио по рукам и ногам. Если мы плакали, она кричала: «ТИХО!» – и колотила снова.
Приятного было мало, но нам доставалось по делу, к тому же всегда в меру. Мама считала телесные наказания разумными и необходимыми для воспитания. Когда мы начали вести себя прилично, она почти перестала нас бить.
Когда муэдзины в Мекке призывали к молитве, это превращалось в своего рода перекличку: сначала вступал минарет соседней мечети, потом следующий, за ним еще один – и так призыв разносился по всей стране, по всему миру. Мы придумали игру: бегали от одного окна к другому, угадывая, с какой стороны раздастся голос на этот раз.
Сомали – тоже мусульманская страна, но наш ислам был не так строг, не требовал регулярных молитв, к нему примешивались древние поверья. Теперь же мама велела нам совершать намаз по призыву муэдзинов, пять раз в день. Перед молитвой надо было помыться, переодеться. Потом мы становились в ряд и выполняли все мамины указания. После вечерней молитвы нас укладывали спать.
Мама отправила нас в местное медресе, хотя мы почти не знали арабского. В Сомали обычные школы и медресе были смешанными, девочки и мальчики учились вместе. Здесь же образование было раздельным, поэтому мы с Хавейей пошли в одну школу, а Махад – в другую. В медресе все девочки были белыми, и я впервые поняла, что я черная. Они называли нас с Хавейей abid – рабынями. Я ненавидела Саудовскую Аравию, в том числе и за то, что нас считали рабынями, относились к нам с предубеждением из-за цвета кожи. Учитель не показывал нам, как писать, он только читал Коран, а мы запоминали наизусть, строчку за строчкой.
Мы уже выучили часть Корана в Могадишо, хотя, конечно, почти ничего не понимали. В Мекке учитель сказал, что мы читаем его без почтения, тараторим, только чтобы похвастаться. Поэтому нам пришлось учить все заново, теперь уже с подобающими паузами. Текст мы по-прежнему понимали мало – видимо, в этом и не было нужды.
Вся жизнь в Саудовской Аравии замыкалась на понятии греха. Слово «харам» – «запрещено» – мы слышали постоянно. Садиться в автобус с мужчинами – это харам. Играть с мальчиками – харам. И даже когда мы играли во дворе медресе только с девочками, а вокруг не было ни одного мальчика, если у кого-то из нас разматывался хиджаб[6] – это было тоже харам.
* * *
Однажды мама решила отвести нас в Запретную мечеть[7]. Для нас это была долгожданная возможность выбраться из душной маленькой квартиры. На улице воздух плавился от зноя. Стояла изнуряющая полуденная жара – в Мекке она чувствовалась, как нигде больше. И тут мы зашли в прекрасное здание – огромное, белое и прохладное. Дул легкий ветерок. Нам показалось, что мы наконец-то выбрались из тюрьмы. Пока мама, как велит обычай, семь раз медленно обходила вокруг священного камня Каабы, мы носились по мечети и скользили по полу, визжа от радости.
Люди в храме были такими же разными, как в аэропорту. Многие казались даже чернее нас, а некоторые – намного белее, чем саудовцы. И, поскольку мы с ними пришли в дом Господа, все эти люди были добры к нам. Когда мы налетели на взрослого, он мягко взял нас за руки и отвел к маме. Она рассердилась, и я, понимая, что мы опозорили ее, совершила краткую молитву, которой
