Джудит Майкл - Золотой мираж

— Но ведь она в порядке, — сказала Ханна, даже не спрашивая, а утверждая. — Сейчас она спит, и не в коме.

— Она спит, но мы пока не знаем, какой вред был нанесен центральной нервной системе. Мы поймем это лучше завтра.

— Спасибо, — сказала Клер и протянула врачу руку, уже сделав шаг в сторону палаты Эммы.

— Миссис Годдар, — сказала та, — она будет спать несколько часов. Почему бы вам не отдохнуть?

— Я в порядке, — сказала Клер и пошла вниз по коридору. Алекс подумал, что она выглядит маленькой и беззащитной под ярким светом флуоресцентных ламп, стройная фигурка в темно-синем костюме. Она прошла тяжелым шагом мимо снующих в разные стороны сестер и врачей, которые занимались своими делами, пока семья Эммы только ждала.

— Есть ли какие-нибудь причины, по которым я не могу посидеть с Эммой и ее матерью? — спросил Алекс.

Врач задумалась, посмотрев на него, зная, что он не член семьи. Но ей нравилась его спокойная твердость и то, как ободряюще они с Клер обменивались взглядами, видела, они привязаны друг к другу гораздо сильнее, чем многие женатые пары. — Не распространяйтесь об этом, — сказала она, — и идите.

— Спасибо, — Алекс улыбнулся. Он повернулся к Джине и Ханне. — Вы поедете домой и будете ждать там новостей?

— Ни за что, — сказала Джина. — Мы пойдем в отель. Правильно, Ханна?

Ханна кивнула:

— Но я думаю, что останусь здесь еще ненадолго. Лучше быть поближе. Не чувствуешь себя такой беспомощной.

— Как вы думаете, сколько мы еще пробудем здесь? — спросил Алекс у Клаудии Маркс.

— Я не собираюсь пока отправлять Эмму домой. Даже не знаю. Вы идите. Я зайду еще раз перед уходом вечером.

Алекс нашел пластмассовый стул и поставил его рядом с Клер. Он взял ее за руку и они стали сидеть вдвоем, глядя на Эмму. Клаудия Маркс вернулась, побыла с Эммой несколько минут и снова ушла.

— Звоните мне в любое время: у медсестер есть мой телефон. И я вернусь в шесть тридцать завтра утром.

— Мне она понравилась, — сказал Алекс, когда она вышла.

Клер кивнула:

— Но она ничего определенного не сказала об Эмме.

— Это ее работа — не говорить ничего определенно, пока она не определит.

На губах Клер заиграла легкая улыбка:

— Я так рада, что ты здесь.

Алекс придвинулся ближе и обнял ее, и Клер прижалась головой к нему. Так они и сидели, падающие с ног от усталости, но по-прежнему дежуря возле Эммы. Она открыла глаза и увидела их, когда вне больничной палаты заря осветила небо.

— Кто это? — спросила она, голосом тонким, но ясным.

Клер вздрогнула. Она может говорить, о, слава Богу, она может говорить. Но почему она не…? Она наклонилась чуть вперед: — Это Алекс, дорогая, ты знаешь, кто он… — Она осеклась, увидев смущение в глазах Эммы. — Его зовут Алекс Джаррелл, — сказала она спокойно, скрывая свой страх. — Он наш добрый друг.

Эмма поглядела на него с любопытством, затем перевела взгляд на мать:

— Я подумала, как ты здорово пела мне раньше, когда я болела, — сказала она, словно продолжая начатый разговор. — Все эти песенки. «Долгая дорога в Типперэри». Это моя любимая. Мне от нее так хорошо.

Клер пела эту песню вчера, когда Эмма была в коме. Теперь она снова пропела ее, склонившись над дочерью. Алекс держал ее за руку, другой она сжимала руку Эммы, как будто передавая таким образом свою любовь и всю свою силу, которой хватило, чтобы Эмма пришла в себя и поправилась. Ее голос был слаб, но искренен, и он ласково струился по комнате.

Эмма вздохнула:

— А помнишь, когда ты делала пироги, я сидела на стойке и смотрела на тебя? Ты брала верхний корж и делала на нем щипцами такие оборки, а потом обрезала ножом по краям, и остатки теста были как лента, и она падала на стойку, а там я собирала все обрезки вместе в один ком, чтобы ты могла снова раскатать тесто и приготовить такие маленькие пирожки — помнишь? — потому что на другой пирог остатков не хватало. Ты клала в центр квадратиков малиновый джем или апельсиновый мармелад, потом складывала их в треугольнички и прижимала вилкой края, чтобы они склеились крепче, но немного джема всегда выдавливалось наружу, он горел в плите и плохо пах, поэтому мы его счищали. Но ты всегда давала мне один пирожок или даже два, как только они остывали, и они были такие вкусные.

На Клер она не смотрела, ее глаза были широко раскрыты, они были устремлены вверх на что-то, что видела она одна.

— А однажды мы делали снеговика, я помню, он был больше меня, а на улице было облачно, но солнце вдруг появилось, на минуточку выглянуло из-за туч, и ты оказалась под солнцем, а я нет, и снеговик тоже нет, только ты, такая яркая, как золото, ты была такая прекрасная и смеялась. И ты выглядела счастливой.

— Я помню, — сказала Клер тихо. Она была напугана, потому что Эмма казалась теперь дальше, чем когда бы то ни было, но ей удалось сохранить свой голос спокойным и даже почти легким. — Тебе было пять лет. Почти шесть. Ты сделала ему рот из виноградин, а глаза из черносливин, а волосы из красной пряжи, и в руки мы ему сунули книгу, а на голову — шляпу.

— Профессор, — сказала Эмма с легким хихиканьем. — Он ужасно быстро растаял.

— Мы сделали другого на следующий год. Еще больше.

— Ой, — сказала Эмма без любопытства. Она помолчала. — А я еще любила, когда ты ставила швейную машинку на стол в гостиной — помнишь? Там были кусочки тканей и обрезки рукавов, и части юбки, а однажды ты сделала суп, он готовился в плите, а на улице все замерзло, настоящий зимний день, все окна покрыло инеем, и было так уютно, как в теплой пещерке, и только мы вдвоем. Это был счастливый день.

— И ты подошла ко мне и обняла, — глаза Клер наполнились слезами. — И сказала: «Я люблю тебя, мамочка».

— Прости, — сказала Эмма, все еще глядя на что-то под потолком. — Прости, что была такой плохой с тобой. Прости, прости, — ее голос стихал.

— Эмма, — сказала Клер поспешно. — Не уходи. Скажи мне, когда ты была со мной плохой?

— Все то, что я тебе наговорила, когда ты… когда ты не хотела чтобы я… — Она вздохнула.

— Не хотела, чтобы ты — что? Эмма, вернись, вернись; ты говоришь о последних месяцах, да? Все хорошо, Эмма, лучше говорить о настоящем, чем о прошлом. Потому что теперь мы можем говорить еще и о будущем. Эмма, ты слышишь меня?

— Ты не хотела чтобы я гуляла… не хотела чтобы я встречалась… не хотела чтобы я была… девушкой. Не могу вспомнить. Старшей Девушкой. Другой. Ужасной. Мертвой. Мертвой Девушкой. Журналы, ты понимаешь, фотосъемки. Ты понимаешь.

— Не мертвой девушкой, Эмма, ничего такого не было, это было совсем другое. Ты подумаешь об этом позже. И ты всегда была со мной милой, Эмма. Мы всегда любили друг друга. Я это помню.