Томас Уайсман - Царь Голливуда
В письме Александру было написано:
"Я знаю, что это смешно, мелодраматично, но на самом деле стервятники жаждут крови, а я не готов дать им высосать меня до последней капли, пока они подстерегают меня на досуге. Знаю, это не лучший способ. Простите, что я использовал ваш пистолет, надеюсь, это не вызовет каких-нибудь осложнений с полицией, но пилюли действуют слишком медленно и это связано с риском, что меня могут откачать. Боже мой, как все обернулось! Пусть это не очень вас ужасает, — конечно, это смутит вас, но, верьте мне, для меня это не так ужасно, как покажется вам. Мне доставляет удовольствие думать, что в моей жизни был по крайней мере один момент, над которым я был всевластен. Никто не может позволить себе все время быть окруженным фуриями; верьте мне, я люблю вас, как друг.
Пауль".В течение получаса прибыл Пит Фентон, сразу после него Вилли, а затем налетели репортеры. Они жаждали заявления. Пит Фентон убеждал Александра не говорить ничего, но Александр вышел из дома к репортерам. Он говорил тусклым, усталым голосом, все лишние эмоции были вытеснены у него.
— Пауля Крейснора затравили до смерти за то, что он был бабником. Довольно многие из вас, здесь присутствующих, принимали участие в этом преследовании. Он не был сводником и не был поставщиком девушек; что бы ни решил закон, он никого не подкупал. Он был мягким человеком и был моим другом, и я с гордостью говорю об этом. Его обвинили по сфабрикованному обвинению в сводничестве, потому что публике нужен был козел отпущения. Сексуальная зависть публики была раздута газетами и так называемыми реформаторами до такой степени, когда им потребовался козел отпущения, как огню необходимы дрова. Такова была судьба Пауля Крейснора. Кто-то должен был дорого заплатить за все забавы и игры Голливуда, которые вызвали такую злобу и зависть в стране; публика должна была получить жертву. Пауль Крейснор был в их руках, он стал агнцем для заклания. Он был иностранец, человек искусства, выходец из Богемии и известный бабник. Если публику можно было заставить поверить, что все сексуальные эксцессы, о которых они читали, были грязными ухищрениями артистов, иностранцев и выходцев из Богемии, то ей было удобно выплеснуть на них всю злобу и зависть. Так, с ловкостью рук, они свалили ответственность на Пауля Крейснора, а он был несчастным инородцем, который не мог в свою очередь свалить эту ответственность на кого-нибудь еще. Пауль Крейснор покончил с собой не потому, что он был сводником, который боялся разоблачения, он покончил с собой из-за отвращения к лицемерию людей, окружавших его. Он покончил с собой потому, что он был противен толпе. Пауль Крейснор умер потому, что он осуществил на практике то, о чем другие только стыдливо мечтали. А их зависть была слишком велика, чтобы это перенести.
Репортеры слушали молча, пока Александр говорил все это, но когда он кончил, один из них громко спросил:
— А что вы сделали, чтобы спасти его?
— Недостаточно, — сказал Александр. — Мне стыдно сказать, совсем недостаточно.
Глава шестая
Александр был не в состоянии вести машину, чтобы ехать домой. Вилли взял его в свою и все время тряс его голову, шепча:
— Бедный ублюдок, бедный ублюдок, но вы не должны упрекать себя, Александр, вы сделали все, что могли.
Александр продолжал молчать. Он был настолько изнурен, что не в состоянии был связно произнести двух слов. Дома Сьюзен принимала гостей. Он не мог заставить себя появиться среди них. С помощью Вилли он прошел наверх в свою комнату и позвонил миссис Браун, которая сделала ему инъекцию и позвонила доктору Феллоузу. По настоянию Александра Вилли ушел. Наедине с миссис Браун Александр перестал сдерживать себя и рыдал как ребенок, вцепившись в ее руки. К тому времени, когда прибыл доктор Феллоуз, инъекция подействовала и Александр стал более спокоен. Сьюзен объяснили, что случилось, когда она поднялась наверх. Она собиралась упрекнуть его, что он забыл о званом обеде в честь ее дня рождения. В этот день ей исполнилось двадцать девять лет.
Пока Александр болел, Вилли пришлось взять в свои руки связи с прессой. Он созвал пресс-конференцию, на которой сделал заявление:
— С тех пор, как я в Голливуде, я постоянно призываю повышать моральный уровень. Недавние события продемонстрировали ужасные последствия распущенной жизни. Мы должны привести наш дом в порядок. Необходимо это сделать. Это касается и руководства студии. Необходимо соблюдать нравственные правила, и если Бог даст, святость семейной жизни, как скрытая, так и явная, будет пользоваться уважением. Во всех контрактах есть пункт, касающийся морали, и мы должны строго следить, чтобы он выполнялся. Я не посмотрю, насколько важна та или иная персона или сколько денег она принесла компании; если он или она не могут жить прилично, они будут уволены из студии и подвергнуты остракизму. Скандалы, которыми был потрясен Голливуд и которые нанесли нам значительный ущерб, так что в глазах людей мы перестали быть порядочными, должны быть прекращены. И если такие скандалы не прекратят люди, которые в них повинны, то их остановят.
Заявление Вилли приветствовали почти все редакции газет и журналов. Его рекомендовали возглавить кампанию по надзору за моралью во всей киноиндустрии. Но кое-какие газеты писали, что все это очень хорошо, но об этом они слышали и раньше; остается лишь увидеть на деле, смогут ли Сейерман и другие руководители киностудии предпринять соответствующие действия. Одна или две газеты выразили сомнение по поводу приличного поведения самих предпринимателей и как эти приличия соотносятся с неприкосновенностью к частной жизни их подчиненных и предупреждали, что такие действия могут представлять покушение на свободу личности. Но эти голоса были в явном меньшинстве.
Немедленно после этого заявления Вилли направился в Вашингтон для дальнейших переговоров в бюро Генерального прокурора. Он не получил ни слова от правительства, но он приободрился, когда обнаружил, что вашингтонские газеты описывали его как человека "который пришел навести порядок в сумбурном доме Голливуда". Он взял с собой в Вашингтон Сару и двух дочерей, и в газетах появились фотографии, изображавшие его душой счастливой семейной группы.
Совещание в офисе Генерального прокурора ничем не кончилось. Казалось, никто не хочет взять на себя ответственность поступить так или иначе. Переговоры затягивались и затягивались, и каждый день вопросы, которые были уже решены днем раньше, поднимались снова. Вилли достаточно хорошо знал технику проволочек — он сам этим пользовался, когда ему это было выгодно, — чтобы распознать их признаки. Он не получал окончательного отказа, но и добро ему не давали. Ему заговаривали зубы, и поскольку он сам пользовался такими приемами, он знал, что это должно означать. Значит, есть какие-то тайные факторы, которые срывают переговоры. И хотя он был связан с Вашингтоном, но, очевидно, другие были связаны с ним более прочно. К тому же все казались нервными и напряженными, и у них была для этого причина. Заголовки газет за последние несколько дней были зловещими: 17 октября — "Резкое падение на рынке", 20 октября — "Волна продаж охватила рынок", 22 октября — "Продолжение волны продаж". Вилли решил прервать обсуждение и вернуться в Нью-Йорк.
