Николь Фосселер - Сердце огненного острова
Якобина снова кивнула.
– Она перестала говорить, когда… когда в катастрофе потеряла родителей, да и сама чуть не погибла.
Его глаза испытующе, с любопытством устремились на Якобину.
– Давно это было?
Якобина потупилась.
– Два месяца назад. Вернее, чуть больше двух месяцев. – Она предполагала, что он сразу догадается, о какой катастрофе шла речь – об острове Кракатау.
– Речь вернется, когда Ида привыкнет к новому месту и почувствует себя в безопасности. Вы избавитесь от тяжелых воспоминаний, вы обе.
Его теплая рука легла на ее плечо; тепло проникло через ткань платья до кожи Якобины и вызвало у нее желание оказаться в его объятьях. Он был прирожденный врач, которому люди невольно доверяли.
Якобина спрятала глаза и попыталась забрать у Иды стетоскоп, но девочка не хотела его отдавать. Эдвард Люн засмеялся и встал, чтобы помыть руки.
– Пускай Ида поиграет. Вы отдадите его, когда у нее пропадет к нему интерес.
– Сколько я вам должна за консультацию? – спросила Якобина, надевая на Иду платьице.
– Ничего. – Он собрал остальные инструменты, сложил в коричневый кожаный саквояж и щелкнул замками. Якобина невольно посмотрела на него, почувствовав на себе его взгляд, и ее сердце учащенно забилось при виде его улыбки. Улыбка сделала его глаза чуть более раскосыми, подчеркнула острые скулы и смягчила очертания рта.
– Вернее, вы можете за это составить мне компанию за обедом.
54
Огонь в камине потрескивал и бросал дрожащие отсветы на широкую, массивную кровать. Флортье лежала на боку, подперев голову рукой, и смотрела на Джона Холтума. Ради нее он поддерживал огонь в камине и ночью, потому что после жаркой Индии она мерзла в ноябрьском тумане Англии.
Он лежал на спине, с закрытыми глазами; его суровое лицо смягчилось, расслабилось, рот приоткрылся. Она уже знала, что чувствуешь, когда целуешь его; это было прекрасно, приятно волновало, даже щекотало под ложечкой. Она задержала взгляд на широких плечах и крепких ключицах, на сильных мускулах его рук, на которых она так любила засыпать или лежать утром, когда еще не пришел час подъема, а иногда и ночью, если ей снился кошмар. Джон ничего не требовал, не пытался ее уговорить или приманить, но Флортье догадывалась, как ему тяжело лежать рядом с ней ночь за ночью и лишь целовать и гладить по лицу; с каждой неделей все тяжелее.
Флортье нравилась цирковая жизнь с переездами и пестрыми, блестящими костюмами; нравился жизненный уклад циркачей, основательный и одновременно романтический. Среди артистов цирка она чувствовала себя как в большой, шумной, веселой семье. Ей нравилось раздавать программки, нарядившись в красивое платье, непринужденно болтать и шутить со зрителями. Она быстро подружилась с Салли, которая тоже ходила перед представлением с корзинкой, полной программок. Джон, вероятно, знал, что Салли еще год назад зарабатывала на жизнь так же, как Флортье в «Европе», и не скрывала этого. Иногда они с Салли сидели и говорили про вещи, которые обе тогда пережили, и о том, что думают теперь. Еще она с радостью подбегала на помощь с иголкой и ниткой, когда у артиста рвался костюм или отваливались блестки и жемчужины; даже гордилась, что поправляла все быстро и ловко.
У нее все еще не прошло опьянение от городов, которые она повидала. От Сингапура, Львиного города с огромным, шумным портом и белыми колониальными постройками среди пальм. От Бомбея и Калькутты, где соседствовали ужасающая нищета и пестрая роскошь, где бурлила жизнь, воняли сточные канавы, а где-то рядом приятно пахло пряностями, жасмином и календулой, нагретым на солнце камнем. Там в воздухе витала чувственность, которую Флортье принесла в своем теле сюда, в Хорнбим-хаус, огромный дом из красного кирпича среди осеннего сада, из которого была видна Темза. Чувственность, которая накопилась в ней в Индии, едва не разрывала ее вены среди обитых деревом стен и темной мебели. В последние дни она, хихикая и визжа, попробовала прокатиться на гнедом мерине, которого конюх водил на лонже по двору; но и это ей не помогло, наоборот.
Она осторожно подвинулась ближе и прижалась лицом к груди Джона, она вдыхала его запах, похожий на сырую древесину и прогретый солнцем песок, потом приникла губами к его коже. Искра желания зажглась в ней и быстро разгорелась в пламя, не в первый раз за последнее время. Но Флортье впервые отважилась отдаться этой страсти, ласкать его грудь губами и языком.
Его брови пошевелились, он слегка повернул голову, и Флортье замерла; но он снова затих, и она стала ласкать его не только губами, но и пальцами. Джон тихо и уютно урчал, словно ручной медведь.
– Цветочек, – пробормотал он. – Что ты делаешь?
– Тссс, – ответила Флортье и, чуть не захихикав, приложила палец к губам. А потом продолжала исследовать губами и руками торс и плечи Джона. Она казалась себе отчаянной озорницей, будто маленькая девочка, пробравшаяся ночью на кухню, чтобы украсть из буфета кекс. Она радовалась тому, как Джон блаженно содрогался от ее касаний, как в ней самой все сильнее нарастало желание.
Она решительно откинула в сторону одеяло и уселась на него верхом; он вскинул голову и посмотрел на нее из-под тяжелых от сна век.
– Цветочек, ты…
– Тссс, – снова ответила она, наклонилась и поцеловала его, горячо и требовательно. Потом набралась смелости, выпрямилась, подняла подол ночной рубашки и стянула ее через голову. Она тихо засмеялась, когда сначала глаза, а дальше и его руки стали шарить по ее телу. Бережно и удивительно нежно для таких больших, сильных рук. Блаженно вздохнув, она закрыла глаза.
Она нащупала за своей спиной пояс его пижамных штанов, и он резко втянул в себя воздух, когда она сдвинула штаны с его бедер. Обеими руками она оперлась о могучую грудь Джона и заскользила вниз по его телу.
– Не надо, Цветочек, – пробормотал он. – Тебе не обязательно… – Он замолк, как только она прижалась к нему, и замурлыкал, словно большой кот, когда она приняла его в себя; словно эхо его мурлыканью, раздавалось протяжное дыхание Флортье.
Он не без робости приподнимал и опускал бедра, покачивая Флортье в ритме своего дыхания, ее дыхания, словно в безмолвном диалоге их тел. У нее внезапно закружилась голова и стало дурно; она без сил наклонилась вперед и, всхлипнув, вцепилась пальцами в его мускулистый живот.
– Может, хватит? – прошептал он и погладил ее короткие локоны.
– Нет! – воскликнула Флортье и решительно помотала головой.
Свои руки он осторожно подсунул под ее, и они сцепили пальцы; опираясь на его широкие ладони, словно это был акробатический номер в цирке, Флортье снова выпрямилась и стала двигать бедрами. Джон следовал за ней в этом движении, давая ее рукам надежную опору.
