Адам Торп - Затаив дыхание
— Не беспокойся. Я намерен учить эстонский язык, — объявляю я. — Tuletikk. Tikutoos. Valgumihkel. Rebane [161].
Тоомас напрягает губы — возможно, в хмурой улыбке — и что-то роняет Кайе.
— Он говорит, эстонский хорошо очищает пищеварительную систему.
Видимо, Тоомас так шутит; я киваю и улыбаюсь. Но он уже развернулся и вышел, оставив нас одних.
Первым делом Кайя ведет меня на небольшую экскурсию по хутору. Альт Яана лежит в его комнатке под крышей. В глаза бросается фотография, снятая в Кенсингтон-гарденз: я бегу с красным мячом, можно подумать, что у меня запущенный рахит. Снимок приколот к пробковой плите, рядом другие фотографии Лондона: накренившийся Тауэр; Кайя рядом с конным гвардейцем — от коня и гвардейца на снимке ровно половина; Яан в зоопарке, перед слоновником. Малыш с гордостью показывает свою фотовыставку.
— Тебе понравилось в Лондоне?
Яан пожимает плечами, вопросительно глядя на мать.
— Говори, что думаешь, Яанни, — ободряет сына Кайя.
— Меня ударили, — буркает Яан.
Я сочувственно киваю:
— Ага, мне такое тоже знакомо.
— Деньги, деньги, деньги, — вдруг вмешивается Кайя. — Больше ничего. Это единственное, что там интересует людей.
— Верно. Ты совершенно права. Это очень печально.
Яан решается опробовать первое «Ура». Сначала он с трудом разбирает мои карандашные каракули, к тому же листки заляпаны грязью и покоробились от воды из потекшей бутылки. Но за полчаса, не без моих подсказок, Яан пьесу одолевает. И вот мы сидим, боясь шевельнуться, а он четыре минуты, как и задумано, играет ее от начала до конца. Поразительное чутье правильной фразировки у этого мальчишки, думаю я.
И еще: я не ожидал, что он так быстро освоит эту постоянную смену заунывности и радости, напоминающую маленького ребенка с лицом старика, ребенка, который не может и, возможно, не хочет умереть.
Мне, конечно, приходится делать вид, что я почесываю щеки под глазами — на самом деле я украдкой смахиваю пальцами соленую влагу. Потом шумно сморкаюсь.
— Сенная лихорадка, — объясняю я.
— Ты сыграл замечательно, сынок, — отвернувшись к окну, говорит Кайя необычно высоким голосом, как будто ей стиснули горло.
Мы выходим во двор. Куры попались на редкость ленивые, жалуется Кайя, а дачных кур, все двадцать с чем-то штук, передушил лис, и теперь приходится покупать яйца у дальней родни. А купить такое количество новых кур на острове нынче трудно.
— Лис передушил?
— Ну да, старый грустный лис, которого держали в клетке. Чтобы отвадить других лисиц. Но его кто-то выпустил.
Я изображаю удивление:
— Зачем?
— Не знаю. Может, ребятишки. А лис хитрющий, как и положено лису. Но, может быть, он спятил, — она крутит пальцем у виска. — Заключенные, сбежав из тюрьмы, нередко мешаются умом. — И, понизив голос, чтобы не слышал Яан, добавляет: — Кругом все было в крови и перьях. Ни одна курица не уцелела. Жуть.
Я понимающе киваю, снедаемый противоречивыми чувствами; на душе смутно и темно.
— Может быть, это натворил не тот лис…
— Может быть. Но мы подумали и решили, что это он.
Надо будет купить им два десятка кур. Но прежде надо, видимо, заняться лисом. Эта мысль немного пугает, особенно когда подумаю, что придется его выслеживать; так и вижу вспыхивающие в лесной чаще желтые глаза. Он же увертлив, зверюга.
Мы заходим в сарай и смотрим, как Тоомас строгает рубанком здоровенный брус, из видавшего виды стереомагнитофона несется уханье рока в исполнении «Эй-Си/Ди-Си» [162]. Приятный запах опилок чуть-чуть отдает марихуаной. Тоомас не оборачивается к нам, но спина его не выражает недружелюбия. Только полную сосредоточенность.
Мы выходим из сарая.
— Надо будет поработать над его музыкальным вкусом, — хмыкаю я.
Яан чуть не лопается от нетерпения. Он крепко прижимает крикетный набор к груди, будто это его спасательный плотик.
— Unkalalunka Джек, — произносит он.
— Это про меня? Ничего себе! Похоже на имя какого-нибудь зулусского божка.
— Пошли на берег играть в крикет, — предлагает Кайя. — Надевай куртку, Яан.
В конце тропы, за болотистым лугом и маленькой, заросшей камышами бухточкой, притаилось море. Тропа поворачивает вправо и ярдов сто повторяет линию берега, потом резко сворачивает влево, вьется вдоль края затопляемой морем низины и, прорезав невысокие дюны, выходит на открытый песчаный берег. Нас сразу окутывает шепот и вздохи волн, песчаный тростник колет ноги. Песок белый, плотный. Дует прохладный ветер, на воде играют блики света. За низиной к самому песку подступают раскидистые деревья, извилистый берег скрывается вдали; под свежим ветром тополя машут ветвями, усеянными блестящими зелеными листиками. Удивительное, нереально красивое зрелище — будто сошедшее с картины восемнадцатого века.
Крикет Яану по-прежнему не дается, не важно, со временем научится, думаю я. Мы организуем на острове крикетную команду. Я волнуюсь, и моя подача оставляет желать лучшего. Делаю попытку подать сверху и с удивлением чую исходящий от моей рубахи тяжелый дух. Кайя наблюдает за мной сзади, как полевой игрок на «срезке». Потом сама подает, причем снизу и довольно удачно, а когда я отбиваю мяч в густую пену прибоя, она пронзительно, по-девчачьи визжит от восторга.
Яан, хромая и переваливаясь, бежит за мячом и выхватывает его из воды.
— Сюда, Яанни! Сюда! — во все горло кричит Кайя.
Она подпрыгивает на месте, неистово машет руками, а я тем временем тяжело топаю перед калиткой то в одну, то в другую сторону — три, четыре, пять раз… Наконец, дав им возможность меня обыграть, отчаянно плюхаюсь на песок, но, разумеется, поздно: с громким воплем Кайя бьет по мячу и сшибает с калитки длинную перекладину. Едва ли Тоомас способен дурачиться с ними так, как я.
На обратном пути я беру Яана за руку и чувствую, как сжимается его ладошка, как необходимо ему держаться за отцовскую руку. В этом его движении чувствуется надежда, не только потребность. А мне хочется кричать в голос. Когда же Кайя откроет Яану правду?
Это твой отец, Яанни. Твой папа.
Мы останавливаемся у заброшенного дома и рассматриваем его. Кайя говорит, что это был редкий образчик исконной островной архитектуры. Но представить его в прошлом блеске трудно, выглядит он прежалко. Оконные стекла затканы паутиной, соломенная крыша поросла темно-зеленым мхом. Черные полиэтиленовые полотнища развеваются и хлопают на ветру. Из полусгнивших зарослей хмеля оленьими рогами торчит руль ржавого велосипеда.
— Как грустно, что у тебя умерла мать, — говорит Кайя.
