Изабель Вулф - Мучения Минти Мэлоун
– Хорошо, что вы расстались, – бубнила Хелен, пока мы брели вниз по лестнице.
Я слишком устала, чтобы как-то реагировать. В любом случае, у меня не хватало сил злиться. Я все еще была в шоке, как под наркозом.
– Не понимаю, зачем заходить так далеко и потом говорить «нет»?
– Он же в страховом бизнесе, – вяло предположила я. – Прочитал написанное мелким шрифтом, оно его не устроило. Вот и решил отказаться от сделки. Последовал классическому отступному сценарию.
– Понятно, но почему он при этом выглядел таким несчастным? – не отставала она.
– Не знаю, – ответила я. – Не знаю.
– Такой мерзавец, – ругнулась Хелен. – Тебе нужно подать на него в суд. За нарушение обещания жениться.
– В Британии больше нет такого закона.
– Тогда пусть оплатит свадьбу.
– Нет. Это было бы слишком подло.
– Если бы со мной такое произошло, я бы уже натравила на него адвокатов, – не унималась Хелен. – Но только представь, как он опозорился перед клиентами! Надеюсь, они все откажутся от его услуг, – заключила она.
– Не откажутся, – разочаровала я. – А если и откажутся, он скоро найдет новых. Он очень убедителен. – Я не преувеличила. О силе убеждения Доминика ходили легенды. Однажды он всучил страховку на домашних животных женщине, у которой в доме и мышей-то не водилось. О нет, Доминик не пропадет. Вопрос в том, не пропаду ли я?
Следующие два дня прошли как в тумане. Мы бродили по городу. Были в Музее Орсе, Булонском лесу и на Пер-Лашез. Я думала, что на кладбище мне станет совсем тоскливо, но ничего подобного. Он оказался на редкость умиротворяющим местом, этот последний приют дружной компании знаменитых покойников. Мы отыскали могилы Колетт[27], Бальзака, Шопена и Оскара Уайльда. И Джима Моррисона, конечно. Надгробие было уставлено свечами, усыпано алыми розами, сигаретными окурками и пустыми бутылками из-под виски.
В наш последний день мы отправились к Эйфелевой башне. Весь тот час, что мы томились в очереди у западной опоры, нас осаждали торговцы сувенирами.
– Купите, мадам! – умолял один из них. – И вы навсегда запомните эту поездку в Париж.
– Я и так ее никогда не забуду, – криво усмехнулась я.
Купив, наконец, билеты, мы поднимались к небу на громыхающем лифте. Все выше и выше. Огромные шестеренки, поворачиваясь, скрипели, как колеса подъемника в викторианской угольной шахте. Проехали первую площадку, потом вторую. В ушах гудело, пока кабина проплывала сквозь хитросплетения железной арматуры. На смотровой площадке – почти в тысяче футов от земли – резкий ветер рвал одежду и волосы. В воздухе витала легкая истерия. Люди улыбались и прерывисто дышали, наслаждаясь видом, таращили глаза от восторга. Двое влюбленных хихикали и тискались, заглядывая за ограждение, наводящее на мысль о самоубийстве. Внизу, слева, куском зеленого сукна расстилалось футбольное поле. Футболисты сновали по нему, как муравьи; до нас доносился свист и крики болельщиков. Прямо перед нами высился дворец Шайо, и пролегала широкая коричневая лента Сены. Вдоль берегов на якорях плавно покачивались баржи, водная зыбь отражала круглые окна близлежащих домов. Справа виднелся Монмартр, узкие белоснежные верхушки Сакре-Кёр, вдалеке—угрюмые башни квартала Дефанс. У наших ног лежал как на ладони весь город, затянутый бледной дымкой моноксида углерода. Свист ветра и глухой рев миллионов машин перекрывали все остальные звуки.
– Посмотри, как далеко все видно! – вскрикнула Хелен. – На пятьдесят миль или даже больше!
Странно, но бесконечные дали вдруг ударили мне в голову. Я ощутила почти наркотическое опьянение, и на ум пришло стихотворение Эмили Дикинсон: «Будто море расступилось, и за ним – другое море, а за ним – другое...» И я подумала: «Именно так и сделаю. Отодвинусь к самому горизонту, к замкнутой окружности, как можно дальше от того, что случилось со мной в церкви. Не позволю, чтобы побег Доминика стал главным событием жизни. Не дам ему разрушить мое чувство собственного достоинства, исказить самооценку». В ту минуту я дала себе клятву: ни за что не стану убогой старой развалиной, как мисс Хэвишем. Пусть она похоронила себя в собственном доме и превратила в саван подвенечное платье. Мой свадебный наряд станет коконом, из которого выпорхнет перерожденное «эго». Я исцелюсь. Так я клялась, а ветер стегал меня по лицу, и глаза резало от слез. Я начну все сначала. Я заново появлюсь на свет. Обновленная. Новая Минт. Катастрофа станет катализатором, толкающим к переменам. Я стану... я стану... Внезапно у меня потемнело в глазах. Может, из-за высоты, или безмерности открытого пространства, или просто от голода. Я схватилась за перила и зажмурилась. Скрип и визг троса возвестили о том, что вернулся лифт. Двери раздвинулись с гортанным хрипом, и кабина извергла новую порцию туристов. Мы с Хелен шагнули внутрь и начали долгий спуск на землю.
– Куда теперь? – спросила она.
Слегка пошатываясь, мы влились в людскую толчею.
– Может, в Латинский квартал?
– О'кей.
– Прогуляемся по Люксембургскому саду?
– Хорошо. А как туда попасть?
– Поехали на метро, – сказала я.
По ступенькам мы спустились на станцию «Марсово поле», и сырой, маслянистый запах подземки чуть не сшиб нас с ног. Послышались звуки скрипки, густой, сладкий тон, и чем глубже мы спускались, тем громче он становился. Я поймала себя на желании следовать за мелодией, будто за нитью Ариадны. Пройдя полпути по главному переходу, мы увидели скрипача. Старик в потрепанном черном пальто играл на инструменте медового цвета. Седые волосы торчали редкими клочками. На тощих, иссохших руках сквозь прозрачно-тонкую, как бумага, кожу бледно-голубыми проволоками проступали вены. Должно быть, ему подкатило под восемьдесят, может, и больше. Он включил портативный кассетный магнитофон и сыграл в его сопровождении «Аве Марию» Шуберта. Мы невольно замедлили шаг. Старик закончил пьесу, поднял смычок и после секундной паузы заиграл старую, знакомую мелодию. Мы остановились послушать, и я вспомнила слова:
...Я вижу зеленые деревья и красные розы...
– Как здорово, – вздохнула Хелен. Они расцветают для нас с тобой...
– Здорово, – повторила она.
И я думаю: как прекрасен мир...
У ног старика лежал открытый скрипичный футляр. На истертом черном бархате поблескивало несколько монет.
Я вижу голубые небеса и белые облака...
Я пошарила в кармане куртки и достала монету в пятьдесят сантимов. Нет, этого недостаточно. Слишком мало.
Благословен ясный день, священна темная ночь...
Я полезла в сумку за банкнотой.
