Лайза Аппиньянези - Память и желание. Книга 1
Жакоб прекрасно понимал, над чем сейчас размышляет госпожа де Труай. В светских салонах он чувствовал себя как рыба в воде и, совершенно не задумываясь, осыпал хозяйку комплиментами. Нужно было незаметно, как бы между прочим выйти на интересующую его тему. Такую возможность Жакобу предоставила чайная чашка.
– Если я не ошибаюсь, это знаменитый польский фарфор? Очень красиво. Кстати, ваша семья, кажется, польского происхождения, верно?
– Верно.
– Знаете, недавно я познакомился с очень интересной молодой особой, тоже полькой по происхождению. Ее зовут Сильви Ковальская.
Жакобу стоило большого труда произнести это имя так, чтобы голос не дрогнул.
– Как же, как же – молодая Ковальская! Ее крестные родители Поль и Жюли Эзар – близкие знакомые ее высочества.
Очевидно, поэтому хозяйка и не особенно удивилась словам Жакоба. Зато молодого Жардина эта весть привела в некоторое смущение. Мир оказался теснее, чем он думал. Посему он решил воздержаться от комментариев и лишь кивнул головой.
Впрочем, Эжени де Труай не нуждалась в поощрениях – светские сплетни были ее страстью. Эта энергичная женщина, скованная условностями своего социального круга, отводила душу, лишь перемывая косточки своим знакомым. Весь нерастраченный пыл души госпожи де Труай был отдан этому благородному занятию. А история Сильви Ковальской была настолько занимательна и поучительна, что молодому другу принцессы Матильды она не могла не понравиться.
– Бедняжка Сильви. Это очень печальная история. Она приехала в Париж тринадцатилетним ребенком, родители отправили ее учиться в монастырскую школу. Они приезжали довольно часто, навещали ее. Это очень хорошая семья, аристократическая, но обедневшая. Да и нравы у Ковальских несколько диковатые. Особенно этим отличалась мать девочки. В Париже за Сильви приглядывали Поль и Жюли Эзар. Во время каникул она жила у них. А потом произошла совершенно кошмарная вещь. Когда же это было? Три, нет, четыре года назад. Совершенно кошмарная авиакатастрофа. Погибли и отец, и мать, и брат бедняжки Сильви. Видите ли, господин Ковальский был летчиком-любителем. Это была настоящая страсть. Семья летела в Париж на самолете, но над Альпами попала в снежную бурю. Самолет разбился. – Эжени драматически всплеснула руками. – Один миг, и все было кончено. Бедная Сильви.
– Вот оно что, – прошептал Жакоб.
– Кажется, у нее в Польше остался дед и еще, разумеется, всякие тетки, дяди и так далее. Но Эзары решили, что Сильви должна закончить образование в Париже. По-моему, и сама девочка этого хотела. Теперь Эзары – ее семья. Мне рассказывали, что она непростой ребенок, но, сами понимаете, такая нелегкая судьба… – Эжени снова развела руками.
Жакоб покачал головой.
– Да, трагичная история, – тихо сказал он.
Ему стало трудно дышать. Больше всего Жакобу хотелось выспросить у хозяйки как можно больше о Сильви Ковальской, но правила вежливости этого не позволяли. Жардин попробовал найти другую тему для разговора, но у него ничего не вышло. К счастью, госпожа де Труай любила брать инициативу в свои руки. Она желала знать все-все про психоанализ и про поездку месье Жардина в Вену. Кажется, он встречался там с этим ужасным доктором Фрейдом?
В следующую субботу Жакоб Жардин сидел в большом прохладном зале аббатства святого Ангела. Каменные стены были голы, если не считать картин с изображением святых. На деревянных скамьях сидеть было жестко, суровая монастырская атмосфера действовала на присутствующих удручающе. Глаза публики были устремлены на сцену, где блестел лаком рояль и возвышалась арфа. Сцена была окрашена разноцветными пятнами – свет падал на нее через витражи. Контраст между мрачным залом и празднично расцвеченной сценой был поистине разительным.
Жакоб Жардин обычно очень мало значения придавал тому, какое впечатление он производит на окружающих. В детстве он был избалованным ребенком, в котором мать и отец души не чаяли. При этом отец всегда обращался с мальчиком как с равным. Когда же Жакоб стал взрослым, в его жизни всегда была какая-нибудь важная цель, и, всецело поглощенный очередной задачей, он совершенно не интересовался своим внешним видом.
Однако, находясь в этом мрачном зале, он впервые увидел себя как бы со стороны, глазами окружающих его людей. Вокруг сидели чинные семьи, благообразные родители, прилизанные дети, белолицые монахини. Должно быть, на их фоне он выглядел полным идиотом. Наверняка все догадались, что он явился в эти святые стены, влекомый голосом плоти. Его присутствие нарушает атмосферу этого высокодуховного собрания. Жакоб готов был вскочить и выбежать из зала. Лишь мысль о том, что сегодняшнего дня он ждал так долго и нетерпеливо, помешала ему ретироваться. Жардин сел в самом дальнем углу зала, стараясь не привлекать к себе внимания.
Воспитанницы монастыря, наряженные в девственно-белые платья, по очереди поднимались на сцену и играли на рояле или на арфе. Их имена и названия музыкальных произведений объявляла ведущая – монахиня с глубоким и чистым голосом. Жакоб сидел и терпеливо ждал. Девочки были разного возраста, играли тоже по-разному. Время шло, и Жакоб чувствовал, как в нем нарастает напряжение. У него затекли мускулы ног, онемели плечи.
Наконец появилась Сильви. Ее волосы были затянуты в узел, прекрасное лицо лучезарно сияло в разноцветных пятнах света. Она села за рояль и начала играть. Жакоб громко вздохнул. Из-под пальцев девушки вырывались звучные, мощные аккорды. Это была стремительная рапсодия Листа. Сильви играла виртуозно, подчеркивая драматичность мелодии, преувеличивая фортиссимо, растягивая лирические пассажи. Наградой ей были шумные аплодисменты и крики «анкор». Жакоб от души присоединился к аплодирующим.
Сильви встала и грациозно поклонилась, медленно обводя взглядом аудиторию. Наконец ее глаза остановились на Жакобе, лицо девушки озарилось улыбкой, а затем – впрочем, возможно, Жакобу это показалось – она ему подмигнула. На секунду женщина-вамп превратилась в уличного сорванца. Слушатели продолжали бурно аплодировать. Чопорная монахиня в накрахмаленном клобуке кивнула выступавшей, и Сильви снова села к роялю. Выдержав короткую паузу, она яростно обрушилась на клавиши, и зал моментально наполнился бешеным, живым ритмом «Синей рапсодии» Гершвина. Жакоб заметил, что на лице монахини появилось удивленное и неодобрительное выражение.
На сей раз аплодисменты звучали более сдержанно. У многих в зале вид был несколько смущенный. Жакоб улыбнулся – он принял решение. Тщательно подбирая слова, он написал Сильви записку следующего содержания: «Поздравляю. Вы играли просто великолепно. Хотелось бы с вами встретиться как можно скорее. Я бываю дома по понедельникам и четвергам вечером, по субботам и воскресеньям – целый день». На случай, если записку прочтут монахини, Жакоб добавил: «Мы все были бы счастливы послушать, как вы играете». Записка была написана на служебном бланке с напечатанным названием госпиталя и домашним адресом доктора Жардина. Представитель столь респектабельной профессии не должен был вызвать у сестер опасений.